Вернулась она только через два года: о ней забыли. И,вернувшись, не узнала Суходола, как не узнал ее и Суходол.

В тот летний вечер, когда телега, присланная с барскогодвора, заскрипела возле хуторской хаты и Наташка выскочила на порог, ЕвсейБодуля удивленно воскликнул:

— Ужли это ты, Наташка?

— А то кто же? — ответила Наташка с чуть заметнойулыбкой.

И Евсей покачал головою:

— Добре ты не хороша-то стала!

А стала она только не похожа на прежнюю: из стриженойдевчонки, круглоликой и ясноглазой, превратилась в невысокую, худощавую,стройную девку, спокойную, сдержанную и ласковую. Она была в плахте и вышитойсорочке, хотя покрыта темным платочком по-нашему, немного смугла от загара ився в мелких веснушках цвета проса. А Евсею, истому суходольцу, и темныйплаток, и загар, и веснушки, конечно, казались некрасивыми.

На пути в Суходол Евсей сказал:

— Ну, вот, девка, и невестой ты стала. Хочетсязамуж-то?

Она только головой помотала:

— Нет, дядя Евсей, никогда не пойду.

— Это с какой же радости? — спросил Евсей и дажетрубку изо рта вынул.

И не спеша она пояснила: не всем же замужем быть; отдадутее, верно, барышне, а барышня обрекла себя Богу и, значит, замуж ее не пустит;да и сны уж очень явственные снились ей не раз…

— Что ж ты видела? — спросил Евсей.

— Да так, пустое, — сказала она. — Напугалменя тогда Герваська до смерти, наговорил новостей, раздумалась я… Ну, вот иснилось.

— А ужли правда, завтракал он у вас, Герваська-то?

Наташка подумала:

— Завтракал. Пришел и говорит: пришел я к вам от господпо большому делу, только дайте сперва поесть мне. Ему и накрыли, как путному. Аон наелся, вышел из избы и мне моргнул. Я выскочила, он рассказал мне за угломвсе дочиста, да и пошел себе…

— Да что ж ты хозяев-то не кликнула?

— Эко-ся. Он убить пригрозил. До вечера не велелсказывать. А им сказал, — спать под анбар иду…

В Суходоле с большим любопытством глядела на нее вся дворня,приставали с расспросами подруги и сверстницы по девичьей. Но и подругамотвечала она все так же кратко и точно любуясь какой-то ролью, взятой на себя.

— Хорошо было, — повторяла она.

А раз сказала тоном богомолки:

— У Бога всего много. Хорошо было.

И просто, без промедлений вступила в рабочую, будничнуюжизнь, как бы совсем не дивясь тому, что нет дедушки, что ушли молодые господана войну «Охотниками», что барышня «тронулась» и бродит по комнатам, подражаядедушке, что правит Суходолом новая, всем чужая барыня, — маленькая,полная, очень живая, беременная…

Барыня крикнула за обедом:

— Позовите же сюда эту… как ее? — Наташку.

И Наташка быстро и неслышно вошла, перекрестилась,поклонилась в угол, образам, потом барыне и барышне — и стала, ожидаярасспросов и приказаний. Расспрашивала, конечно, только барыня, — барышня,очень выросшая, похудевшая, востроносая, глядя своими неправдоподобно-чернымиглазами пристально-тупо, ни слова не проронила. Барыня же и определила еесостоять при барышне. И она поклонилась и просто сказала:

— Слушаю-с.

Барышня, глядя все так же внимательно-равнодушно, внезапнокинулась на нее вечером и, яростно раскосив глаза, жестоко и с наслаждениемизорвала ей волосы — за то, что она неумело дернула с ее ноги чулок. Наташкапо-детски заплакала, но смолчала; а выйдя в девичью, сев на коник и выбираявырванные волосы, даже улыбнулась сквозь висевшие на ресницах слезы.

— Ну, люта-а! — сказала она. — Трудно мнебудет.

Барышня, проснувшись утром, долго лежала в постели, аНаташка стояла у порога и, опустив голову, искоса поглядывала на ее бледноелицо.

— Что ж видела во сне? — спросила барышня такравнодушно, точно кто-то другой говорил за нее.

Она ответила:

— Кажись, ничего-с.

И тогда барышня, опять так же внезапно, как вчера, вскочилас постели, бешено запустила в нее чашку с чаем и, упав на постель, горько, скриком зарыдала. От чашки Наташка увернулась — и вскоре научилась увертыватьсяс необыкновенной ловкостью. Оказалось, что глупым девкам, отвечавшим на вопросо снах: "Ничего-с не видала", — барышня кричала иногда:"Ну, полги что-нибудь!" Но так как лгать Наташка была не мастерица,то и пришлось ей развивать в себе другое уменье: увертываться.

Наконец к барышне привезли лекаря. Лекарь дал ей многопилюль, капель. Боясь, что ее отравят, барышня заставила перепробовать этипилюли и капли Наташку — и та без отказа перепробовала их все подряд. Вскорепосле приезда узнала она, что барышня ждала ее "как света белого":барышня-то и вспомнила о ней — все глаза проглядела, не едут ли из Сошек,горячо уверяла всех, что будет совсем здорова, как только вернется Наташка.Наташка вернулась — и встречена была совершенно равнодушно. Но не были ли слезыбарышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнуло сердце, когда онасообразила все это. Она вышла в коридор, села на рундук и опять заплакала.

— Что ж, лучше тебе? — спросила барышня, когда онавошла к ней потом с опухшими глазами.

— Лучше-с, — шепотом сказала Наташка, хотя отлекарств у нее замирало сердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцеловаларуку барышни.

И долго после того ходила с опущенными ресницами, боясьподнять их на барышню, умиленная жалостью к ней.

— У, хохлушка подколодная! — крикнула раз одна изподруг ее по девичьей, Солошка, чаще всех пытавшаяся стать наперсницей всехтайн и чувств ее и постоянно натыкавшаяся на краткие, простые ответы,исключавшие всякую прелесть девичьей дружбы.

Наташка грустно усмехнулась.

— А что ж, — сказала она задумчиво. — И топравда. С кем поведешься, от того и наберешься. Я иной раз по отцу-матери не жалкуютак-то, как по хохлам своим…

В Сошках она сперва совсем не придала значения тому новому,что окружало ее. Приехали под утро и странным показалось ей в это утро толькото, что хата очень длинна и бела, далеко видна среди окрестных равнин, чтохохлушка, топившая печь, поздоровалась приветливо, а хохол не слушал Евсея.Евсей молол без умолку — и о господах, и о Демьяне, и о жаре в пути, и о том,что ел он в городе, и о Петре Петровиче, и, уж конечно, о зеркальце, — ахохол, Шарый, или, как звали его в Суходоле, Барсук, только головой мотал ивдруг, когда Евсей смолк, рассеянно глянул на него и превесело заныл под нос:"Круть, верть, метелиця…" Потом стала она понемногу приходить в себя— и дивоваться на Сошки, находить в них все больше прелести и несходства сСуходолом. Одна хата хохлацкая чего стоила — ее. белизна, ее гладкая, ровная,очеретеная крыша. Как богато казалось в этой хате внутреннее убранство посравнению с неряшливым убожеством суходольских изб! Какие дорогие фольговыеобраза висели в углу ее, что за дивные бумажные цветы окружали их, как красивопестрели полотенца, висевшие под ними! А узорчатая скатерть на столе! А рядысизых горшков и махоточек на полках возле печи! Но удивительнее всего былихозяева.