Аленьким цветочком, расцветшим в сказочных садах, была еелюбовь. Но в степь, в глушь, еще более заповедную, чем глушь Суходола, увезлаона любовь свою, чтобы там, в тишине и одиночестве, побороть первые, сладкие ижгучие муки ее, а потом надолго, навеки, до самой гробовой доски схоронить ее вглубине своей суходольской души.

VI

Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть.

Дедушка, погибший столь же нелепо, как и убийца его, как ивсе, что гибли в Суходоле, был убит в том же году. На Покров, престольныйпраздник в Суходоле, Петр Петрович назвал гостей — и очень волновался: будет липредводитель, давший слово быть? Радостно, неизвестно чему волновался идедушка. Предводитель приехал — и обед удался на славу. Было и шумно и весело,дедушке — веселее всех. Рано утром второго октября его нашли на полу в гостиноймертвым.

Выйдя в отставку, Петр Петрович не скрыл, что он жертвуетсобою ради спасения чести Хрущевых, родового гнезда, родовой усадьбы. Не скрыл,что хозяйство он «поневоле» должен взять в свои руки. Должен и знакомствазавести, дабы общаться с наиболее просвещенными и полезными дворянами уезда, ас прочими — просто не порывать отношений. И сначала все в точности исполнял,посетил даже всех мелкопоместных, даже хутор тетушки Ольги Кирилловны, чудовищно-толстойстарухи, страдавшей сонной болезнью и чистившей зубы нюхательным табаком. Косени уже никто не дивился, что Петр Петрович правит имением единовластно. Даон и вид имел уже не красавчика-офицера, приехавшего на побывку, а хозяина,молодого помещика. Смущаясь, он не заливался таким темным румянцем, как прежде.Он выхолился, пополнел, носил дорогие архалуки, маленькие ноги свои баловалкрасными татарскими туфлями, маленькие руки украшал кольцами с бирюзою. АркадийПетрович стеснялся смотреть в его карие глаза, не знал, о чем с ним говорить,первое время во всем уступал ему и пропадал на охоте.

На Покров Петр Петрович хотел очаровать всех до единогосвоим радушием, да и показать, что именно он первое лицо в доме. Но ужасномешал дедушка. Дедушка был блаженно-счастлив, но бестактен, болтлив и жалок всвоей бархатной шапочке с мощей и в новом, не в меру широком синем казакине,сшитом домашним портным. Он тоже вообразил себя радушным хозяином и суетился сраннего утра, устраивая какую-то глупую церемонию из приема гостей. Однаполовинка дверей из прихожей в залу никогда не открывалась. Он сам отодвинулжелезные задвижки и внизу и вверху, сам придвигал стул и, весь трясясь, влезална него; а распахнув двери, стал на порог и, пользуясь молчанием Петра Петровича,замиравшего от стыда и злобы, но решившегося все претерпеть, не сошел с местадо приезда последнего гостя. Он не сводил глаз с крыльца, — и на крыльцопришлось отворить двери, этого тоже будто бы требовал какой-то старинныйобычай, — топтался от волнения, завидя же входящего, кидался емунавстречу, торопливо делал па, подпрыгивал, кидая ногу за ногу, отвешивалнизкий поклон и, захлебываясь, всем говорил:

— Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне нежаловали! Милости прошу, милости прошу!

Бесило Петра Петровича и то, что дедушка всем и каждомузачем-то докладывал об отъезде Тонечки в Лунево, к Ольге Кирилловне."Тонечка больна тоской, уехала к тетеньке на всю осень" — что моглидумать гости после таких непрошеных заявлений? Ведь история с Войткевичем,конечно, уже всем была известна. Войткевич, может статься, и впрямь имелсерьезные намерения, загадочно вздыхая возле Тонечки, играя с ней в четыреруки, глухим голосом читая ей «Людмилу» или говоря в мрачной задумчивости:"Ты мертвецу святыней слова обручена…" Но Тонечка бешено вспыхивалапри каждой его даже самой невинной попытке выразить свои чувства, —поднести, например, ей цветок, — и Войткевич внезапно уехал. Когда онуехал, Тонечка стала не спать по ночам, в темноте сидеть возле открытого окна,точно поджидая какого-то известного ей срока, чтобы вдруг громко зарыдать — иразбудить Петра Петровича. Он долго лежал, стиснув зубы, слушая эти рыдания дамелкий, сонный лепет тополей за окнами в темном саду, похожий на непрестанныйдождик. Затем шел успокаивать. Шли успокаивать и заспанные девки, иногдатревожно прибегал дедушка. Тогда Тонечка начинала топать ногами, кричать:"Отвяжитесь от меня, враги мои лютые!" — и дело кончалосьбезобразной бранью, чуть не дракой.

— Да пойми же ты, пойми, — бешено шипел ПетрПетрович, выгнав вон девок, дедушку, захлопнув дверь и крепко ухватясь заскобку, — пойми, змея, что могут вообразить!

— Ай! — неистово взвизгивала Тонечка. —Папенька, он кричит, что я брюхата!

И, вцепившись себе в голову, Петр Петрович кидался вон изкомнаты.

Очень тревожил на Покров и Герваська: как бы не нагрубил прикаком-нибудь неосторожном слове.

Герваська страшно вырос. Огромный, нескладный, но и самыйвидный, самый умный из слуг, он тоже был наряжен в синий казакин, такие жешаровары и мягкие козловые сапоги без каблуков. Гарусный лиловый платокповязывал его тонкую темную шею. Черные, сухие, крупные волосы он причесал накосой ряд, но остричься под польку не пожелал'- подрубил их в кружок. Бритьбыло нечего, только два-три редких и жестких завитка чернело на его подбородкеи по углам большого рта, про который говорили: "Рот до ушей, хотьзавязочки пришей". Будылястый, очень широкий в плоской костлявой груди, смаленькой головою и глубокими орбитами, тонкими пепельно-синими губами икрупными голубоватыми зубами, он, этот древний ариец, парс из Суходола, ужеполучил кличку: борзой. Глядя на его оскал, слушая его покашливания, многиедумали: "А скоро ты, борзой, издохнешь!" Вслух же, не в примерпрочим, величали молокососа Гервасием Афанасьевичем.

Боялись его и господа. У господ было в характере то же, чтоу холопов: или властвовать, или бояться. За дерзкий ответ дедушке в деньприезда Петра Петровича Герваське, к удивлению дворни, ровно ничего не было.Аркадий Петрович сказал ему кратко: "Положительно скотина ты,брат!" — на что и ответ получил очень краткий: "Терпеть его немогу я, сударь!" А к Петру Петровичу Герваська сам пришел: стал на пороги, по своей манере, развязно осев на свои несоразмерно с туловищем длинные ногив широчайших шароварах, углом выставив левое колено, попросил, чтоб еговыпороли.

— Очень я грубиян и горячий, сударь, — сказал онбезразлично, играя черными глазищами.

И Петр Петрович, почувствовав в слове «горячий» намек,струсил.

— Успеется еще, голубчик! Успеется! — притворно-строгокрикнул он. — Выйди вон! Я тебя, дерзкого, видеть не могу.

Герваська постоял, помолчал. Потом сказал:

— Есть на то воля ваша.

Постоял еще, крутя жесткий волос на верхней губе, поскалилпо-собачьи голубоватые челюсти, не выражая на лице ни единого чувства, и вышел.Твердо убедился он с тех пор в выгоде этой манеры — ничего не выражать на лицеи быть как можно более кратким в ответах. А Петр Петрович стал не толькоизбегать разговоров с ним, но даже в глаза ему смотреть.