Отто колебался. Анна смотрела на него испуганными, умоляющими глазами. Но решение было принято.

— Господин барон. На поденщине обычно дается дневной урок, так что быстрота работы значения не имеет. Довольно того, что урок выполняется. Что же касается моих разговоров, то дай-ка, сын, книгу. Не сказано ли там, что все граждане Финляндии имеют полную свободу слова?

Янне быстро достал книгу законов, но не успел даже раскрыть ее, как барон воскликнул:

— Я не желаю твои книги! Поденны работы я желаю. И я желаю, чтобы ты радел о свой торппа. Сейчас — никакой радение!.. Все время делайт печи на вся волость и рабочие домы. Ты никакой крестьянин. Даже твой рожь совсем зелен. Рожь в поместье уже созревайт.

— Конечно. Бог сам знает, где скорее нужно.

Отто сказал это абсолютно серьезно, но по улыбкам сыновей барон все же догадался, что в этой сентенции скрывается какая-то ирония. Барон подыскивал слова, но раздражение мешало ему. И тут он, взорвавшись, заговорил другим языком, уже вышедшим из употребления:

— Передо мной встать!.. Встать!.. Когда я на ногах сверху. Вы тоже! Шапки долой с твоя голова! В комнате находишься... Или человечески добрые нравы не твои нравы?Как хулиганы! Нет хорошо! Это нет хорошо. Вы зубы скалить? Вы встать! Теперь лето. Один год. Этот день на заметка: этот день следующий год — ты отсюда прочь.

Янне отложил книгу и подбрасывал на ладони спичечный коробок.

— Господин барон, вы, видно, не знаете, что такое хулиган. У нас хулиганом называют того, кто врывается к людям в дом и устраивает скандал.

Барон хотел что-то ответить, но Оскар опередил его:

— Кстати. Порог — это такое место, которое всегда считалось, так сказать, границей, которую не переступают без разрешения. А тем более — с таким криком. По сю сторону порога всегда предоставлялось право жильцам, так сказать, устанавливать порядки.

Анна с Элиной тихо плакали. Все обернулось хуже, чем они могли думать. Мужчины решили, что после назначения срока им уже терять нечего, поэтому каждый высказывал все, что годилось к случаю. Барон сделал гневное движение, но все же взял себя в руки, поклонился женщинам и сказал:

— Я просит извинений. Добры женщины, я прошу простить мою горячность. Я позабывал должный место.

Затем он пошел и сказал, обернувшись в дверях:

— Ты, который хозяин. Ты предупрежден. Слишком есть!.. Слишком. Дальше нельзя.

Барон еще раз вежливо поклонился женщинам, но мужчин не удостоил даже взгляда.

Отто переглянулся с сыновьями. Мать и Элина всхлипывали, закрыв лица ладонями:

— Дожили... Родной дом... придется оставить... Куда-то денемся теперь?..

— Да не ревите вы. Уж какая-нибудь крыша над головой будет.

В этом-то женщины не сомневались. Но внезапная утрата привычного, наследственного положения потрясла их. Даже Отто смотрел каким-то странным, застывшим взглядом.

А Оскар сказал:

— Будь он чуть помоложе, выкинул бы я его в окно!

— Второй раз моих коней плетью вытянули. Ладно, черт возьми... Соорудим себе дом в деревне и будем работать строителями. Как продадим скотину, коней, так и на домик наскребем.

Отто утешал себя. На самом деле уходить из Кививуори и ему было нелегко. Анна со слезами бранила мужа и сыновей за их грубость и бесчувственность: родного дома лишились, а им и горя мало. Элина ушла в свою комнату и плакала там одна. Весь день в торппе царило уныние. Даже отец и сыновья бродили угрюмые, не находя себе места. Но к вечеру стали понемногу приходить в себя. Юмор Кививуори взял свое. И когда вечером явился Аксели, он застал мужчин за игрой в карты. Первое, что он услышал, было восклицание Оскара:

— Эй, старик, дьявол, ты сплутовал!

Аксели прежде всего подумал: далеко ли уедут Кививуори? Потом, увидав заплаканное, несчастное лицо Элины, он почувствовал к ней острую жалость и нежность. И снова в нем поднялся былой гнев против бесправия торппарей, еще более жгучий, чем прежде. Разумеется, он тем самым и себя поднимал в ее глазах. Разве Элина не видит, как он возмущен за всю их семью? И, конечно, за нее! Но тут Элина воскликнула, впервые в жизни употребив такие слова.

— Буржуи противные!.. Бьют лошадей плеткой и выгоняют людей из дому...

Это было сказано так по-детски, что всем стало смешно.

Но она разрыдалась горько и безутешно, и смех тотчас прекратился. Как хотелось Аксели пойти за ней и хоть словом утешить.

Вскоре ему представилась такая возможность. Элина немного привыкла к мысли о выселении и перестала убиваться. И все-таки на глазах у нее навернулись слезы, когда Аксели спросил:

— Ты, когда уедешь отсюда, будешь хоть изредка навещать старых соседей?

— Конечно... Только... Нет, все-таки это ужасно!

— Не горюй... Ведь тебе так и так в один прекрасный день, пришлось бы уехать из родного дома.

В этих неловких словах утешения Элина почувствовала скрытую нежность, и ее сердце наполнилось горячей благодарностью. Аксели вдруг показался ей очень милым. Она была в том особенном состоянии, когда душа испытывает острую потребность быть благодарной. Она улыбнулась, стыдясь своих слез, и в эту минуту в ней было столько привлекательности, что руки Аксели невольно потяулись обнять ее. Правда, он удержался, но Элина успела почувствовать этот порыв. Она вздрогнула и быстро ушла.

Она впервые видела Аксели таким, и это ее сильно смутило. Потом она даже подумала, что ошиблась. Слишком уж невероятно. Как же мог этот известный-переизвестный парень оказаться таким... таким... тем самым? Но чем больше она спрашивала свое сердце, тем более возможным ей это казалось. Она стала замечать в Аксели всё новые и новые прекрасные черты, а вскоре уж и такие, каких в нем вовсе не было. Разбуженная в ней потребность в любви нашла наконец себе объект и потянулась к нему, пока еще неуверенно, как бы ощупью.

Впрочем, сами обстоятельства благоприятствовали развитию этого чувства. Горе, причиняемое мыслью о неотвратимом изгнании, требовалось чем-то уравновесить. Элина с детства привыкла видеть Аксели, так что парень был донельзя знаком и неинтересен ей. Однако теперь его образ начал незаметно изменяться: то вспоминала она мужественное движение головы, то какое-то выражение лица представлялось ей особенно милым.

Отто пришла в голову озорная мысль. Приближалась пора уборки урожая. В поместье появился новый войт — молодой, быкообразный мужик, которого с первых же дней все возненавидели за то, что он работал как двужильный, и поэтому дневные задания торппарей сильно увеличились. Косовица ржи была одной из самых трудных работ.