их ненавидеть… А однажды я сбежал со старшим, Альбертом, соседским… мы убежали недалеко, там местные, ровесники, прятались с оружием. Они были партизанами. Беглые все, у кого отца взяли, у кого — дядю или дедушку. У нас было оружие с войны, мы не умели, пробовали, а как-то Альберт случайно ранил Вилли — сам не думал, что выстрелит. К Вилли пришлось звать врача, потом пришел его старший брат, принес с собой патроны, и сам с ружьем… Я тогда впервые взял его в руки и попробовал. Оно было тяжелое, вообще любое было тогда мне тяжело — это я помню отчетливо. Я просил старшего отнести записку моей матери, чтобы она не волновалась за меня. Мы были глупы, не знали, как прятаться, как убивать. Вряд ли я кого-то убил… Я хотел воевать, как старшие. Мы гордились ими, мы хотели быть на них похожими, бороться, чтобы им тоже было не стыдно за нас. Но нас быстро взяли. Главных наших перестреляли. Их трое было, двоим по шестнадцать, а Альберту семнадцать. Мне тогда казалось, что это… много. Мне до сих пор стыдно за то, как меня повязали: я в темноте не нашел револьвер, и кто-то схватил меня поперек, потащил меня, хоть я лягался, пытался вывернуться, хоть укусить. Младших, ровесников, просто заперли. Пошли наших родителей пугать: либо платите за детей-преступников, либо сами за их делишки отвечайте. Им хотелось поквитаться, но убивать детей… Денег у нас почти не было, потому отец сам пошел, тем более на него и так вешали помощь партизанам — он бесплатно им отправлял лекарства. Их тоже выловили, перестреляли, кто-то из предателей, своих же, местных, доложил, кто им помогал. Меня отпустили, я вернулся к матери. Отца сначала хотели расстрелять, но потом расстрел заменили на пожизненное. Мать верила, что отец остался бы на свободе, не заиграйся я в партизана. Я не виню ее, я тоже виноват, но я хотел быть героем, освободителем. Меня и мать они выслали. Они многих высылали, тысячи… из семей тех, кто был арестован и наказан. Нам нельзя было узнать, что с отцом. Мы не могли к нему приехать. Отец сам приехал к нам через два года, они выпустили его и остальных… после новых соглашений. Они вывели свои войска. Отец не захотел жить в Р. Мы поселились здесь. Нам ничего не вернули, не заплатили. Сказали, что должны быть благодарны, что нам дали свободу. Отца это подкосило, и мать тоже. Мы перестали быть семьей после… всего этого. Мы не смогли выстоять. Мы были слабее многих. Живем вместе, потому что привыкли. А сейчас нам рассказывают, что во благо страны нужно простить и забыть прошлое. Им можно ненавидеть, а мне — нельзя? Лживо размышлять о дружбе народов?.. Рассказывайте, что политики во всем виноваты. Политики виноваты, конечно. А те, что к политике непричастны, конечно, не могут ненавидеть. Эти размышления современные… что люди разных наций не могут друг друга ненавидеть. Это политики хотят войн, насилия, смертей. А простые люди не могут так ненавидеть. Простых людей заставляют воевать. Нет, никто, никакие политики не заставляли этих простых людей ненавидеть нас, унижать, избивать и насиловать. Это была их воля, их собственный выбор! Их не натравливали на нас, нет! Они пришли к нам с ненавистью. Они ничего не хотели знать о мифической дружбе народов. О том, что христианам положено прощать. Если они таковы, можно требовать от нас другого? Нет никакой жалости — все ложь! Никто нас не жалел, никто не заступился, никто не сказал: «Хватит!». К чему это притворство? Чтобы самому себе хорошим показаться? Ложь! Знаете, что я усвоил?.. — перебил себя Герман. — Что этот круговорот насилия нужно останавливать. Война длится, пока живы ее свидетели. Чтобы война закончилась, должны умереть те, кого она затронула. Война жива, пока в нас живет желание мести.

— Я не совсем понимаю этот… тезис, — ответил Альберт.

— Это очень просто: остановить можно, уничтожив всех, кто способен потом умножить уже совершившееся насилие. Уничтожить сразу — это единственный путь к миру. Не останется никого, кто будет против мира.

— По этой логике французы должны были уничтожить все население Р., в том числе и вас.

— Именно. Оставив нас в живых, они приобрели страшных врагов. Если снова прольется кровь — наша и их, — это насилие разовьется в геометрической прогрессии. Говоря совсем просто, они могли убить сто тысяч человек — и на этом все бы закончилось. Но они ушли, оставив ненависть и желание мести. В новой бойне погибнет триста тысяч человек, бойня прорастет из ненависти тех, кого они неосторожно оставили в живых. Гуманно убить сто тысяч, чтобы от ненависти этих ста тысяч не умерло в несколько раз больше.

— Я… не сторонник мести, — пробормотал Альберт. Откровения Германа ошеломили его, и он уже жалел, что зашел с ним в кафе. — Боюсь, чтобы остановить ненависть, оккупантам пришлось бы не только вырезать население Р. Пришлось бы оккупировать всю страну и уничтожать всех ее жителей поголовно.

— Вы меня осуждаете?

— Я считаю подобные размышления странными. Нельзя… — Альберт сомневался. — Вы размышляете об убийстве ста тысяч во имя некоего гуманизма… размышляете, как о прогнозе на ближайший футбольный матч. Это должно понравиться моему отцу. Это он вас нанял?

— А если так? — Герман покачал головой. Глаза его были неестественно пусты.

— Значит, я могу вам сказать, как и ему: нельзя просто взять — и убить сто тысяч человек! Нельзя! Не важно, во имя чего — нельзя!

— Почему?

— Во-первых, это технически невозможно, разве что в условиях фронта и открытого столкновения. Во-вторых, это безнравственно. Мне… не нравится культ жестокости в партии.

— В партии нет культа жестокости, — ответил Герман.

— А что есть?

— Культ силы не то же, что культ жестокости.

— Партия жестока не только к потенциальным врагам, — перебил Альберт, — но и к возможным союзникам.

— Разве?.. Насилием не удержать ни союзников, ни безразличных. Либеральные газеты пишут, что партия установит жесткий режим. Зачем? Неужели они верят, что можно только запугивать, унижать и угрожать? Пусть это антиутописты, сколько хотят, размышляют о тоталитарных обществах, где нет человечности, любви и преданности, а люди превращены в бездушный скот, у которого одна задача — подчиняться высшему. А мы устроены иначе — от нашего человека всего можно добиться нежностью и заботой. Если партия позаботится о людях, даст им заботу и безопасность, то ее полюбят 95 % — минимум. Плеткой вы себя любить не заставите. Хорошее отношение выгоднее. 95 %, если полюбят нас,