воскликнул Аппель. — Если бы он хотел меня грохнуть, уже бы сделал это, конечно, вы бы меня не спасли от его стрелка. Да, я говорил знакомым, что меня увозят прокурорские, и у окна я часто стою, и никого там, конечно, нет, никому я не нужен! Да… на журналистов плевать. Мое расследование бесполезное!

— Это не так, — возразил Альберт, — ты был прав, мы многое узнали. Оно не бесполезное.

— Ага, конечно. Но знаешь, кто от него выигрывает? Всякие радикалы вроде твоего папочки, которые орут: «Посмотрите, это плоды демократии! А вот у нас коррупции не будет!». Наплевать! Не хочу об этом думать! Достала политика! Буду писать о разведении кактусов.

Они помолчали. Зачем-то Аппель раскинул руки, и правая, кончиками пальцев, почти коснулась запястья Альберта. Из сочувствия или тоски по былой необязательной близости тот не отодвинулся.

— Спасибо за книги. Я перечитал «Партенау» пять раз. Она ужасна, но… конечно, в чертовом номере тяжело ее не полюбить. Хочешь, расскажу?

— Что?

— Ох, конечно, как «роман из жизни армии» — это провал. Ох, черт, ломит в висках! У меня знакомые офицеры, они бы высмеяли стратегические планы героя. Меня отторгает, конечно, болезненный национализм, на Юге нет такого национализма, как у этих… хм… извини. Но, опустив это… не знаю… как Кибольд не понимает, что мучает Партенау? Ты читал это? Как считаешь?

— Эм, не знаю, — промямлил Альберт.

Разговор внезапно приобрел оборот, которого он боялся. Нечто мешало ему встать, убрать руку от руки Аппеля, мечтательно-пьяные глаза которого словно пытались его загипнотизировать. Комната утратила реалистичность.

— Конечно, мне очень жалко Партенау, — тихо говорил Аппель, — он был умным и талантливым, и безумно любил Кибольда. Настолько, что решил застрелиться, чтобы не мучить любимого своими притязаниями. Кибольд, конечно, туп, как тупой нож, и бесит так же. «Лето в кителях» в этом смысле лучше. Но песенка из этой книги просто сжирает твой мозг: «Привет, лето в кителях. Привет, служба в сапогах…». Партенау самоотверженно избавил любимого от тяжести — нести крест этого знания. Но почему Кибольд мучает его? Почему не замечает?

— Эм… быть может, он верит, что они с Партенау смогут остаться друзьями.

— Конечно, что за дружба, в которой один любит, а другой равнодушен? Партенау старался, мечтал, что Кибольд оценит его ум, проницательность и преданность, и поймет, что ни одна женщина не полюбит его с подобной самоотверженностью.

Альберт открыл рот, чтобы, во-первых, сказать, что не помнит изложенного Аппелем в книге, а во-вторых, что этакая жертвенность является одержимостью, а не любовью, — но не успел ничего сказать. Порывисто и с неожиданной, не пьяной, силой Аппель прижался к его телу и открытым губам. За этой яростной внезапностью прятались тоска, отчаяние и страшное одиночество.

С еле слышным вскриком Аппель отстранился и схватился за укушенную губу.

— Прости…

Альберт не понимал, за что извиняется. Ему стало совестно от растерянного выражения Аппеля, и он воскликнул:

— Ты спятил! Ты ненормальный!

Мимолетно в глазах Аппеля блеснула сильная обида, но тут же сменилась злой усмешкой. Больную губу он облизывал с приглушенным смехом, а затем сказал:

— Это шутка! Хотя хорошо, я тебя дразнил, был уверен, что ты из этих, не иначе!

— С чего ты это взял?!

— Конечно, с того, что ты не спишь с бабами. Извините, с женщинами. Должен же ты хоть с кем-то спать!

— С чего ты взял? Альрих!

— Не называй меня Альрихом! Достало!.. Я тебя знаю давно. Ты не спишь с женщинами! Значит, спишь с мужчинами! Конечно, это логично. Я хотел проверить, так ли это. Ясно? Ничего личного!

Логичнее было бы оскорбиться, но, кроме усталости и неприятной пустоты, Альберт ничего не испытывал. Не осталось и минутной неприязни к Аппелю, который так сильно хотел его, что не умел держаться и воображал схожее влечение в нем, объекте своей одержимости. Вранье вызывало разве что жалость, но никак не злость или омерзение. Альберт встал с его постели.

— Я не сержусь, — пробормотал он. — Не извиняйся, я… ничего не изменилось.

— Конечно, ничего, — иронично ответил Аппель. — А разве могло измениться?

— Ты прав — не могло. А… секс мне не интересен. Дело не в женщинах или… остальных.

— Почему? — выпалил Аппель.

— Не знаю. Это… мне сложно объяснить. Я пойду, Альдо.

— Да как это может быть?

Глаза его исчезли — Альберт закрыл дверь. На лестнице, между вторым и первым этажами, он остановился и прислонился к стене. Поцелуй Аппеля терпеть было легче, чем его недоумение.

— Петер говорил, что вы в столице, — сказала Мария.

Она неловко вытянула ноги, но, заметив, что у нее оголены колени, покраснела и поправила юбку. Она оглянулась на Петера: он копался в газетах, отыскивая выпуск, в котором вышли его стихотворения. Глаза ее были печальны. Петер возвратился к ним и улыбнулся неестественно-правильной улыбкой.

— Я, признаюсь тебе, плохого мнения о них, но… меня уговорили, я бы не позволил себе…

Петер Кроль замешкался, но и в этом было что-то элегантное. Совершенство его, столь возмутительно ослепительное, как и раньше завораживало Альберта.

— Я всякий раз говорю себе: хватит, ты обычный юрист, серый человечишка, — тем временем говорил Петер, — не тебе летать в невесомых сферах истинного творчества. Но я не могу остановиться. Мне совестно, невыносимо совестно, что я не могу не творить! А отказывать партийной газете, после помощи твоего знаменитого родителя… право, я бы совершил низкий поступок. Кете заявила, что они ужасны. Пожалуй, я с ней абсолютно согласен, но… Как ты считаешь, Альберт?

— Эм… я не силен в поэзии, я читаю прозу, — ответил тот.

Он сотый раз пожалел, что спросил приятеля о его творчестве — и чертова Мария, что о том заговорила! Стихи были не ужасны, как Петер, кокетливо или нет, заявлял — нет, они были неосознанно отвратительны и не уступали в этом качестве статьям Кристиана Мюнце. Мысленно Альберт обозвал демократию, позволившую печатать этакий бред:

«Плачь, Европа, не тебе

Говорить о злой судьбе

Нашего народа

Боевого.

Бей за наших, "Хаттушка",

Все сметешь за матушку,

За края родимые

Испокон.

Эх, узнают вражины

Месть за мили-сажени

Нашей территории

Отнятой.

Слушайся нас, "Хаттушка",

В бой зовет нас матушка-

Родина, и за края

Наши.

Эх, Европа задрожит:

Знает ведь — не победит

"Хаттушку", и все дотла

Сгорит.

Заряжай же, "Хаттушка",

Бей по ним, и матушка-

Родина запомнит твой

Героизм».

— А что такое «Хаттушка»? Мне упорно слышится «тушка».

Автор любезно пояснил, что посвятил творение новой артиллерии, получившей название в честь хаттов — коренного