обращались Фортунати, и как он перепугался? Если бы это был Джонни, я бы не волновался. Джонни бы задрал нос, заважничал, и кто-нибудь бы его осадил, но он все равно продолжал бы наслаждаться шумихой и аплодисментами. Мэтт… он настолько другой… Я не знаю, Томми, просто не знаю. Он не от мира сего. И никто из нас до него больше не дотягивается.

Томми, моргнув, тяжело сглотнул, не желая, чтобы Папаша увидел слезы на его глазах.

— Кроме, может быть, тебя, Томми, — сказал старик. — Не знаю, почему, но тебя он подпускает. Позволяет тебе быть с ним. Мне больно. Так больно видеть его потерянным и одиноким.

Томми, забыв собственные переживания, вскинул голову: в глазах Папаши стояла неприкрытая боль.

— Я так горжусь им. Так горжусь, что мог бы умереть за него. Это стоит того, что я сделал с Люсией, со всеми ними.

Томми понимал: Тонио Сантелли забыл, что говорит с ребенком. Он высказывал все наболевшее — от чистого сердца и из большой любви к внуку.

— Я хотел, чтобы он достиг этой высоты, и вот, он там, а я не могу последовать за ним. Я должен его отпустить… Больше я ничего не могу для него сделать. Даже когда знаю, как сильно ему кто-то нужен. И, может быть, именно ты ему и нужен, потому что тебя он пускает… Пускает за эту стену, которую воздвиг вокруг себя.

Томми мог только молчать. В конце концов Папаша Тони с улыбкой нарушил воцарившуюся тишину.

— Наше семейство довольно забавное, — сказал он. — Оно пожирает людей заживо, а ты слишком юн, чтобы быть пережеванным и выплюнутым.

— Я… очень счастлив возможности быть Сантелли, Папаша Тони. Честно. И всему… остальному тоже рад.

На лице Папаши заиграла такая редкая для него улыбка. Он потрепал Томми по плечу.

— Я так и думал. Знаешь, я всегда был счастлив, занимаясь любимой работой. Я слишком много говорю… Гляди-ка, куда ты загнал мою шашку.

И когда Томми, склонившись, «съел» его последнюю шашку, старик добавил:

— Ты становишься чересчур хорош в шашках. Думаю, лучше мне научить тебя играть в шахматы. Потренирую тебя смотреть наперед и не давать людям знать, что у тебя на уме.

Он с ухмылкой ссыпал шашки в карман и достал из маленького отделения над полкой шахматы.

— В шахматной игре главное — не потерять короля. Вот это король…

И Томми, нахмурившись, отдал все свое внимание новой игре, зная, что старик, толком ничего не сказав, сообщил ему что-то очень важное.

ГЛАВА 25

В Цинциннати цирк Вудс-Вэйленда приехал в середине августа, жарким душным днем. Утреннее солнце, нагрев туго натянутый брезент, превратило верхнюю часть шапито в кипящий ад. Папаша Тони, который вместе с Томми проверял центровку на вершине аппарата, утер лицо платком.

— Странно, да? В холодную погоду тело движется медленно, но и в жару почему-то тоже, — он заткнул платок обратно за пояс. — Томми, на этой трапеции лента влажная. Возьми ее вниз, пусть перемотают.

Томми ловко, как обезьяна, соскользнул вниз. Когда он вернулся обратно с заново обмотанной перекладиной, Папаша по-прежнему неподвижно сидел на мостике.

— Папаша Тони, что случилось?

— Ничего, просто жара… come un forno.

Старик снова мотнул головой, и Томми насторожился. Папаша, зная, что Томми с трудом понимает итальянский, с ним всегда говорил по-английски.

— После полудня будет хуже. Как-то мы выступали у Старра в точно такой же день, и Рико прикрепил термометр к ловиторке. В конце номера он показывал 135 градусов[2]. Меня волнует металл — он отвердевает в такую жару. Поэтому и упали Джо и Люсия… Из-за металлического кольца на стропе их трапеции.

Теперь Томми перепугался по-настоящему. Папаша Тони придерживался железного табу насчет разговоров о несчастных случаях вблизи аппарата.

Пожалуй, это было его единственное суеверие.

— Боюсь, вам нехорошо, Папаша. Давайте я помогу вам спуститься.

— В тот день, когда я не смогу сам спуститься по лестнице, ragazzo, можешь сразу вызывать гробовщика, — раздраженно проговорил Папаша, встопорщив усы. Потом снова вытер лоб и руки. — Не обращай внимания, я знаю, что ты желаешь мне добра, сынок. Я, пожалуй, спущусь и выпью чего-нибудь холодного.

Он встал и ласточкой спрыгнул в сетку.

Но Томми не успокоился. В кухне он подкараулил Анжело.

— Слушай, можешь уговорить Папашу Тони остаться внизу? Мы были этим утром на аппарате, и мне показалось, что он сейчас потеряет сознание.

Анжело хохотнул:

— Ты и сам падал в обморок, и мы сразу загнали тебя обратно наверх.

— Я знаю, но жарища сегодня просто дикая.

Анжело не был там, не видел измученного лица Папаши, не слышал, как хрипло тот дышал в убийственной жаре под куполом.

Мужчина посмотрел на Томми и, должно быть, проникся его волнением.

— Я постараюсь, малый, но ты ведь знаешь Папашу.

Когда Томми присоединился к ним в шатре, Анжело выглядел хмурым. Застывшее лицо Папаши и тяжелый взгляд заставили Томми умолкнуть. Он отвернулся и принялся натягивать черные трико для акробатического номера, начинавшего программу.

Полеты открывали второе отделение, и после антракта они забрались на аппарат, под купол, который несколько часов жарился на августовском солнце.

Сюда же поднимался воздух, нагретый дыханием сотен зрителей, и в результате вокруг царила натуральная преисподняя. Когда Томми ступил на мостик, ему показалось, что перед ним распахнули дверцу топки. В густой жаре даже музыка оркестра казалась далекой и плывущей.

— Боже мой, — пробормотал Марио, натирая руки канифолью.

Раскачиваясь для своего первого трюка, Томми чувствовал, что лента под пальцами все равно влажная. Руки были неуклюжими, ладони, несмотря на слой канифоли, скользили, и Джонни, поймав его, обронил сквозь зубы: «Адская работенка!»