как бы очень символично: «Пиковая дама», «Пушкин»… Мы мило беседовали, но в какой-то момент возник вопрос по поводу стрижки. И тут муж Илзе совершил непростительный промах. Он стал объяснять Ролану, что не разрешает своей супруге стричься. От такого «нехудожественного», «недостойного» его уровня аргумента Пети закипел, его затрясло от гнева. Илзе с мужем, пытаясь как-то сгладить ситуацию, заговорили с ним по-английски. Боже, что тут началось!!! На весь ресторан Ролан заголосил на французском: «Кто эти люди?! Почему они со мной разговаривают?!»

От «незабудки» Ролана не осталось и следа. Пети наговорил Илзе множество неприятных вещей: «Если вы не понимаете, какую роль вам дарят, вы…» В общем, какой-то ужас. Илзе в слезах выбежала из-за стола. Ролан встал, всем своим видом выражая оскорбленную добродетель: «Я завтра улетаю, никакого спектакля не будет!» – и двинулся в гардероб. Мы с Катей бросились вслед. В тот момент, когда он забирал свою куртку, из дамской комнаты появилась нарыдавшаяся, с заплаканными глазами Илзе. Ее вид привел Пети в еще большее бешенство. Он даже не кричал, а орал на весь «Пушкин», что улетает и никакого спектакля не будет, он запрещает вообще все! ВСЁ!

Нам с Катей удалось кое-как придержать разбушевавшегося Пети у входа. Стоя на улице перед «Пушкиным», без малейшей надежды его утихомирить, я решился сказать ему правду: «Ролан, вы уедете. Ни один человек в театре не поверит, что вы уехали из-за того, что Илзе не согласилась постричься! Обвинят во всем меня, скажут, что я не справился, понимаете?! Вы сломаете мне жизнь». «Меня никогда так не оскорбляли, как меня оскорбили эти люди, они не понимают, с кем они разговаривают!» – сотрясаясь всем телом, вопил Пети.

У Ролана была примета. Начиная с премьеры своего балета «Кармен» в 1949 году, когда он заставил свою жену Зизи Жанмер, исполнительницу главной роли, постричься «под мальчика», он всегда из суеверия перед премьерой должен был постричь кого-то из артистов. «Хотите, – в отчаянии воскликнул я, – я постригусь налысо, я могу побриться налысо, полностью, пусть Германн будет лысый!»

А Пети все время повторял, что хочет показать меня в своем балете абсолютно другим, таким, каким меня никто никогда не видел. И вдруг у Ролана загорается глаз, и он говорит: «Я хочу!» «Хорошо, завтра после репетиции пойдемте, куда хотите, я постригусь», – обреченно сказал я.

На следующий день Пети как ни в чем не бывало пришел на репетицию. С 1992 года, объявив маме, что «под бобрик – больше никогда!», я коротко не стригся. Со временем я как-то осознал, что мои волосы, возможно, являются единственным плюсом в моей минусовой внешности, а тут снова ненавистный «бобрик»! И в какой судьбоносный момент этот «бобрик» вновь появляется в моей жизни! Кошмар.

Пети, как истинный француз, доверяющий только своей «отечественной продукции», привел меня в салон «Guerlain», а у меня кудри, красивые, не поспоришь. Девушка-стилист озадаченно спрашивает: «Как стричь?» Ролан говорит: «Вот так!» – и показывает – «очень коротко». Она даже не поняла сразу: «Как так?» Он злобно повторил: «Вот так!» – и показывает «бобрик». Она отрезает, а он: «Еще». Она отрезает, он: «Еще». В общем, сердце мое обливалось кровью… Когда я был пострижен, Ролан тут же успокоился и пришел в благодушное состояние «незабудки».

К счастью, за эти полторы недели до премьеры мои волосы каким-то чудом успели отрасти. Я уже не выглядел «бобриком». Ролан такого эффекта явно не ожидал, но, совершив ритуальное действо, он больше не беспокоился по этому поводу.

56

Не успел утихнуть один скандал, вспыхнул следующий – теперь со мной. Пети начал ставить сцену в комнате Графини. Я прятался за зеркалом, а потом должен был выйти оттуда уже с пистолетом в руке. «Я так делать не буду, у Пушкина не так», – заявил я. «Что значит, вы так делать не будете?» – опешил он. «Потому что пистолет – это последний аргумент Германна. Сначала он пытается обратиться к Графине как к женщине, чтобы та открыла ему секрет трех карт; потом молит ее как мать и только потом, когда и это не получается, он начинает угрожать и достает пистолет», – разъяснил я свою мысль.

«Как же мне надоели эти русские артисты! – завопил Пети. – Мне никто, кроме русских, не перечил! Нуреев, Барышников и Цискаридзе меня учат, как ставить балет!» Перечень фамилий показался настолько достойным, что я продолжил аргументацию за верность А. С. Пушкину. В итоге Пети ушел с репетиции, громко хлопнув дверью. Илзе смотрела на меня глазами полными ужаса и укора.

На следующий день в нашем зале на утреннем классе неожиданно появился Ролан. Любезно обратился к Семёновой: «Можно я посмотрю?» У меня от сердца отлегло, значит, не все еще потеряно… Дело в том, что Пети поступил в школу Парижской оперы в 1935 году, когда Марина Тимофеевна с триумфом танцевала в Опера́ Гарнье «Жизель». После урока Ролан был нежнее нежного, сказал Семёновой, что помнит, как она покорила Париж, – в общем, наговорил ей много лестных слов.

Когда Пети ушел, Марина, без тени иронии, задумчиво произнесла: «Надо же, какой старый, а меня помнит». Его комплименты на Семёнову не подействовали. Пети, как и Лакотта, она не жаловала. Вообще к французам Марина относилась плохо, видимо, воспоминания о скандалах с Лифарем в Парижской опере навсегда оставили в ее душе неприятный осадок.

Хотя какой же Серж Лифарь француз? Он же киевский – Сергей Михайлович Лифарь, согласно своей метрике!

Вспоминая о своих столкновениях с Лифарем, Семёнова рассказывала: «В I акте „Жизели“, на первом же спектакле, я бисировала по требованию публики свою вариацию. Мне так аплодировали! Я сделала жест рукой дирижеру, чтобы оркестр повторил мое соло. Это был фантастический успех. Лифарь не мог его перенести, устроил за кулисами такую истерику!

На следующий день он подговорил своих поклонников, чтобы меня зашикали, но у них ничего не вышло. Я вновь бисировала. Лифарь решил побить мой успех и попытался бисировать вариацию Альберта во II акте. Ну, ты же понимаешь, я-то в начале спектакля бисировала, еще свежая, в силе, а во II акте дважды станцевать вариацию Альберта в спектакле нереально для мужчины, ноги уже очень уставшие. Но Лифарь все равно станцевал, и, конечно, еще хуже, чем первый раз. Хотя ему было на тот момент только 30 лет, танцевал он уже неважно и держал кое-как. В дуэте так и пытался руки отпустить, чтобы я упала. Наивный! Не понимал, что я и сама могу стоять…

Потом в своих мемуарах Лифарь написал, что в сцене сумасшествия я кричала «мама» и в зале смеялись. Вранье от начала и до конца. Коль, ну ты