— Томас…

— Молчи. На следующий день родители отвели ее к врачу.

— Зачем? Беа больна?

— Тобою больна, идиот. Моя сестра беременна. Не вздумайсказать, что ты этого не знал.

У меня задрожали губы. Внезапный холод охватил мое тело,глаза заволокло пеленой, голос пропал. Ноги не слушались меня, но я кое-какпоплелся к выходу, однако Томас схватил меня за плечо и отшвырнул к стене.

— Что ты с ней сделал?!

— Томас, я…

От злости у него побелели глаза. Первый удар пришелся наобласть солнечного сплетения. Я задохнулся от боли. Мои колени подкосились, и ясполз по стене на пол. Огромная ручища железной хваткой сдавила мне горло ирывком подняла на ноги, впечатав в стену.

— Что ты с ней сделал, сукин сын?!

Я попытался высвободиться, но тут же получил сильный ударкулаком в лицо. У меня потемнело в глазах, голова раскалывалась от страшнойболи. Я рухнул на кафельный пол коридора. Тогда Томас, не дав мне опомниться,схватил меня за воротник пальто и, протащив по полу до прихожей, вышвырнул налестницу, как мешок мусора.

— Если с Беа что-нибудь случилось, клянусь, я убьютебя! — прорычал он с порога.

Я приподнялся на колени, пытаясь перевести дыхание. Дверь вквартиру с треском захлопнулась, и я остался в полной темноте. Резкая колющаяболь прошила затылок и левое ухо. Поморщившись, я поднес руку к голове и ощутилпод пальцами теплую липкую жидкость. Кровь. Я хотел встать на ноги, но не смогразогнуться, мышцы живота сводило огненной судорогой, а желудок выворачивалонаизнанку. Я сполз вниз по лестнице, прямо под ноги дону Сатурно, который,увидев меня, только покачал головой.

— Зайдите-ка на минутку, вам нужно привести себя впорядок…

Я помотал головой, прижимая руки к животу и чувствуя, какслева голова у меня бешено пульсирует, словно там вот-вот лопнут кровеносныесосуды.

— Да у вас кровь идет! — обеспокоенно сказал донСатурно.

— Не в первый раз.

— Продолжайте в том же духе, и рано или поздно подобноес вами уже не случится. Давайте-ка заходите, я позвоню доктору.

Но я уже добрался до двери и, с трудом передвигая ноги,вышел на улицу, избавившись наконец от назойливой любезности консьержа.Снегопад усилился, и тротуары были покрыты густой белой пеленой. Ледяной ветерпронизывал меня насквозь, обжигая своим дыханием рану, из которой сочиласькровь и заливала мне глаза. Я плакал, сам не зная почему: то ли от боли, то лиот ярости, то ли от страха. Снежные вихри в молчаливом безразличии уносилипрочь мои трусливые рыдания, и я медленно брел, растворяясь в облаке белойпыли, — очередная тень, оставляющая следы на белой перхоти Бога.

Я уже подходил к перекрестку улицы Бальмес, когда заметил,что вдоль тротуара за мной медленно едет машина. Головная боль смениласьсильным головокружением, и я едва шел, шатаясь, как пьяный, опираясь рукой остены. Машина остановилась, из нее вышли двое мужчин. В ушах у меня стоял звон,и я уже не слышал ни шума мотора, ни криков тех двоих в черном, которыеподхватили меня под руки с двух сторон и поволокли к машине. Я упал на заднеесиденье, голова все кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Свет то появлялся,то исчезал, ослепляя меня яркими волнами. Я почувствовал, что автомобильдвижется. Чьи-то руки ощупали мое лицо, голову, ребра. Наткнувшись на рукописьНурии Монфорт в кармане пальто, один из мужчин вытащил ее. Непослушными рукамия попытался остановить его. Второй человек наклонился ко мне, я понимал, что онмне что-то говорит, но не слышал слов, ощущая только его дыхание на своем лице.Я решил, что сейчас увижу торжествующую физиономию Фумеро и почувствую остроелезвие ножа, приставленного к горлу. Кто-то внимательно посмотрел мне в глаза,и, прежде чем сознание покинуло меня, я узнал усталую щербатую улыбку ФерминаРомеро де Торреса.

Я очнулся весь в поту. Чьи-то руки с силой удерживали меняза плечи, укладывая обратно на раскладушку, вокруг которой, как мне показалось,стояли зажженные свечи, как во время заупокойного бдения. Я увидел лицоФермина. Он улыбался, но даже в полном бреду я заметил, как он встревожен.Рядом с Фермином стоял дон Федерико Флавиа, часовщик.

— Кажется, он уже приходит в себя, Фермин, —сказал дон Федерико. — Что скажете, если я приготовлю ему чашку горячегобульона, чтобы восстановить силы?

— Вреда не будет. И уж заодно не сочтите за труднавернуть и мне пару бутербродиков с чем найдется. Из-за всех этих напастей япроголодался как собака.

Дон Федерико с готовностью направился к двери, оставив насодних.

— Где мы, Фермин?

— В надежном месте. Точнее, мы находимся в одноймаленькой квартире в новом квартале, принадлежащей добрым друзьям сеньораФлавиа, которому мы обязаны жизнью и не только ею. Многие сплетники назвали быэту квартиру холостяцкой берлогой, но для нас это святое место.

Я попытался приподняться. Пульсирующая боль в ухе сталанестерпимой.

— Я останусь глухим?

— Глухим не глухим, но наполовину дауном вы и впрямьедва не стали. Этот бесноватый сеньор Агилар вам чуть не оставил от мозговмокрое место.

— Это не сеньор Агилар меня избил, а Томас.

— Томас? Ваш друг-изобретатель?

Я кивнул.

— И что же вы такого натворили?

— Беа ушла из дома… — начал я. Фермин нахмурился.

— Продолжайте.

— Она беременна.

Фермин смотрел на меня, как громом пораженный. Его лицовдруг приняло непроницаемое, суровое выражение.

— Ради бога, Фермин, не смотрите на меня так!

— А что вы хотите, чтобы я сделал? Предложил вамсигару?

Я попытался встать, но сильная боль и Фермин помешали мне.

— Я должен ее найти, Фермин.

— Спокойно, спокойно, не горячитесь. Сейчас вы не всостоянии никуда идти. Скажите мне, где девушка, и я приведу ее.

— Я не знаю, где она.

— Не могли бы вы немножко поконкретнее…

В дверях показался дон Федерико с чашкой дымящегося бульонав руках. Он тепло мне улыбнулся.

— Как ты себя чувствуешь, Даниель?

— Спасибо, дон Федерико, мне уже гораздо лучше.

— Выпей-ка эти таблетки с бульоном.

Они с Фермином переглянулись, и тот кивнул.

— Это снимет боль.

Я проглотил таблетки, запив их бульоном, у которого былтерпкий привкус хереса. Дон Федерико вышел из комнаты, тактично прикрыв засобой дверь. Только сейчас я заметил, что на коленях у Фермина лежит рукописьНурии Монфорт. Часы на туалетном столике показывали час. «Час дня», —предположил я.