Я уже умер, раньше, в машине «скорой помощи», на руках Беа илейтенанта Паласиоса, испачкавшего форменный костюм моей кровью. Пуля, говорилипотом врачи, уверенные в том, что я не могу их слышать, пробила два ребра,задела сердце и, порвав артерию, вышла с другой стороны, разнеся в клочья все,что встретила на своем пути. Мое сердце остановилось на шестьдесят четыресекунды. Мне рассказали, что, вернувшись с того света, я открыл глаза,улыбнулся и потерял сознание.

Я не приходил в себя следующие восемь дней. К тому временигазеты уже опубликовали новость о кончине прославленного старшего инспектораполиции Франсиско Хавьера Фумеро, погибшего в перестрелке с бандой вооруженныхпреступников. Власти города были озабочены поисками какой-нибудь улицы илипроезда, чтобы переименовать их в память героя. В заброшенном особняке Алдайябыло обнаружено только тело Фумеро. Останков Пенелопы и ее сына так никогда ине нашли.

Я очнулся на рассвете. Свет, словно жидкое золото,разливался по простыням. Снегопад прекратился, и кто-то заменил море за моимокном на белую площадь, на которой из снега торчали качели и что-то еще. Упостели на стуле сидел отец, он поднял взгляд и посмотрел на меня. Я улыбнулсяему, и он заплакал. Фермин, который спал в коридоре как убитый, и Беа,державшая его голову у себя на коленях, услышали рыдания и радостныевосклицания моего отца и вбежали в палату. Фермин выглядел бледным как полотнои исхудавшим, как рыбий скелет. Мне рассказали, что в моих жилах теперь течетего кровь, потому что почти всю свою я потерял, и что пока я был без сознания,мой друг целыми днями сидел в больничном кафетерии, объедаясь бутербродами сжареной телятиной, чтобы пополнить запас красных кровяных телец на тот случай,если они мне еще понадобятся. Возможно, именно из-за этого я чувствовал, чтостал намного мудрее и что я не совсем Даниель. Помню, что палата была заполненацветами и тем вечером, а может, две минуты спустя (не могу сказать точно, таккак потерял счет времени) ко мне приходили все, кого я только знаю, начиная сГуставо Барсело и его племянницы Клары и заканчивая Бернардой и моим другомТомасом, который не осмеливался смотреть мне в глаза, а когда я попыталсяобнять его, выбежал из палаты в слезах. Смутно помню, что заходил и донФедерико в сопровождении Мерседитас и профессора дона Анаклето. Но яснее всегоя помню Беа, молча смотревшую на меня, пока все остальные радовались иблагодарили небеса за мое спасение, а также своего отца, который семь ночейпровел на стуле у моей кровати, молясь Богу, в которого не верил.

Когда врачи заставили всю шумную компанию покинуть палату,так как «больной нуждался в отдыхе», в котором я вовсе не нуждался, отецподошел ко мне и сказал, что принес мне мою ручку — ту самую, принадлежавшуюнекогда Виктору Гюго, и тетрадь, на случай, если у меня проснется желаниечто-нибудь написать. Фермин, выглянув из-за двери, громко объявил, чтопроконсультировался со всеми врачами клиники и они его заверили, что служба вармии мне больше не грозит. Беа поцеловала меня в лоб и увела отца подышатьсвежим воздухом, ведь он целую неделю не выходил из моей палаты. Я осталсяодин, утомленный столькими событиями, и вскоре задремал, глядя на ручку,лежавшую в футляре на тумбочке у кровати.

Меня разбудили шаги. Мне показалось, будто я увидел фигуруотца у кровати, или то был доктор Мендоса, не спускавший с меня глаз,убежденный, что я родился в рубашке. Посетитель обошел кровать и сел на стул,где обычно сидел отец. У меня пересохло во рту, и слова застревали в горле.Хулиан Каракс поднес к моим губам стакан воды, поддерживая мне голову, пока я жаднопил. Он пришел попрощаться. Мне достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобыпонять, что он по-прежнему не знает, кем приходилась ему Пенелопа. Не помню,что он говорил, помню лишь, что Каракс долго держал мою руку. Я понял, что онпросит меня жить ради него, и понял, что мы никогда больше не увидимся. И тогдая попросил Хулиана, чтобы он взял с собой ручку Гюго — ведь то была его ручка —и снова начал писать.

Когда я проснулся, рядом сидела Беа, протирая мне лицоплатком, смоченным в одеколоне. Вздрогнув, я спросил ее, где Каракс. Она взамешательстве посмотрела на меня и сказала, что Каракс исчез во время тойснежной бури восемь дней назад, оставив на снегу кровавые следы, и что всесчитают его погибшим. Я стал возражать, говоря, что этого не может быть, чтоХулиан несколько минут назад заходил ко мне. Беа только улыбнулась. Медсестра,мерившая мне пульс, покачала головой и объяснила, что последние шесть часов якрепко спал, что она все это время сидела за своим столом напротив двери в моюпалату и что туда никто не заходил.

Той же ночью, пытаясь заснуть, я повернул голову на подушкеи заметил, что футляр на столике открыт, а ручка исчезла.

Мы с Беатрис поженились два месяца спустя, в церкви СвятойАнны. Сеньор Агилар, который в разговорах со мной по-прежнему был немногословени останется таким до конца своих дней, все-таки отдал мне руку своей дочери,понимая очевидную невозможность получить мою голову на блюде. Когда Беа ушла издома, ярость его угасла, и теперь, казалось, он жил в постоянном страхе,смирившись с тем, что его внук будет называть меня папой и что судьба в лицеэтого простреленного навылет наглеца отняла у него любимую дочь, которую сеньорАгилар, несмотря на свои бифокальные очки, по-прежнему видел такой же, как вдень ее первого причастия, и ни на минуту старше. За неделю до бракосочетанияотец Беа пришел в нашу лавку, чтобы преподнести мне золотую булавку длягалстука, которая когда-то принадлежала его отцу, и пожать мне руку.

— Единственное, что я сделал хорошего в жизни, это моядочь, — сказал он. — Береги ее.

Мой отец проводил его до двери и, пока тот медленно шел поулице Санта-Ана, с грустью смотрел ему вслед понимающим взглядом, как смотрятна других те, к кому незаметно подкралась старость, не предупредив о своемприходе.

— Он неплохой человек, Даниель, — сказал онмне. — Каждый из нас любит так, как умеет.

Доктор Мендоса, который сомневался в том, смогу ли япростоять на ногах более получаса, предупредил меня, что предсвадебные хлопоты— не лучшее лекарство для того, кто чуть не оставил свое сердце на операционномстоле.

— Не волнуйтесь, — успокаивал я доктора. —Мне не позволяют делать ровным счетом ничего.

И я его не обманывал. Фермин Ромеро де Торрес назначил себяабсолютным диктатором и единственным распорядителем церемонии, банкета и всего,что к этому прилагается. Священник, узнав, что невеста идет к алтарю, будучи вположении, отказался освящать брак и, призывая в свидетели всю СвятуюИнквизицию, пригрозил, что помешает бракосочетанию. Фермин страшно разгневался.Он вытащил беднягу за шиворот из церкви, крича на всю улицу, что тот порочитсутану и звание священнослужителя, что он не заслуживает прихода и что, если онскажет еще хоть слово, Фермин устроит такой скандал в епархии, что его, какминимум, сошлют за Гибралтар обращать в христианство обезьян, так как большеготакой жалкий негодяй просто не достоин. Многочисленные прохожие, собравшиесявокруг, дружно зааплодировали, а цветочник подарил Фермину белую гвоздику,которую тот носил в петлице до тех пор, пока лепестки по цвету не сталинапоминать воротничок его рубашки. Оставив нас, таким образом, без священника,Фермин направился в школу Святого Габриеля, возлагая большие надежды на помощьотца Фернандо Рамоса, который в жизни не провел ни одного венчания, так какспециализировался в латинском языке, тригонометрии и шведской гимнастике(именно в таком порядке).