Это был детский рисунок, но талант его создательницысомнений не вызывал. В лошади ощущалась такая joie de vivre,[161] что улыбкаказалась кульминацией какой-то очень удачной шутки. Можно собрать десятокстудентов, обучающихся живописи, дать им задание — нарисовать счастливуюлошадь, и я могу поспорить, что никому из них не удастся и близко подойти ктакому вот рисунку. Даже морковка-переросток выглядела не ошибкой, а элементомсмеха, его усилителем, живописным стероидом.

— Это не шутка, — пробормотал я, наклоняясь ближе… да толькопользы это не принесло. Четыре фактора одновременно ухудшали восприятиедеталей: сама фотография, её газетная копия, ксерокс газетной копии и… время.Восемьдесят лет, если я ещё помнил правила математики.

— Что «не шутка»? — переспросил Уайрман.

— Утрирование в изображении лошади. И морковки. И дажесолнечных лучей. Это крик ликования ребёнка, Уайрман!

— Надувательство — вот что это такое. Наверняка. Ей туттолько два годика! Двухлетний ребёнок не способен нарисовать даже фигурки изчёрточек и кружочков и назвать их папой и мамой. Или я ошибаюсь?

— Случившееся с Кэнди Брауном — надувательство? Или с пулей,сидевшей в твоём мозгу? Которой теперь нет?

Он молчал.

Я постучал пальцем по слову «ВУНДЕРКИНД».

— Посмотри, они даже нашли правильный термин. Как думаешь,если б она была бедной и чёрной, они бы назвали её «МАЛЕНЬКИМ ВЫРОДКОМ» иопределили в какое-нибудь «Шоу уродов»? Я вот думаю, что да.

— Будь она бедной и чёрной, то никогда бы не добралась до бумаги.И не упала бы с запряжённого пони возка.

— Так вот что слу… — Я оборвал фразу на полуслове и вновьуставился на мутный фотоснимок. Только теперь я смотрел на старшую сестру. НаАдриану.

— Что? — спросил Уайрман, и в его голосе звучал вопрос: «Чтотеперь?»

— Её купальник. Тебе он не кажется знакомым?

— Целиком его не видно, только верхнюю часть. Остальноезакрывает рисунок, который держит Элизабет.

— А что ты можешь сказать насчёт той части, которая видна?Он долго смотрел на ксерокопию.

— Мне бы не помешало увеличительное стекло.

— От него больше вреда, чем проку.

— Ладно, мучачо, купальник выглядит знакомым… но, может,таким его сделали твои слова?

— Если взять все картины «Девочка и корабль», только однадевочка в лодке вызывала у меня сомнения — с «Номера шесть». Рыжие волосы,синий купальник с жёлтой полосой по вороту. — Я постучал пальцем по изображениюАдрианы на ксерокопии, полученной от Мэри Айр. — Вот та девочка. Вот тоткупальник. Я в этом уверен. Как и Элизабет.

— И что всё это значит? — спросил Уайрман. Он просматривалтекст, потирая пальцами виски. Я спросил, не беспокоит ли его глаз.

— Нет. Просто… хрен знает что… — Он взглянул на менякруглыми глазами, по-прежнему растирая виски. — Она упала с этого чёртова возкаи ударилась головой о камень, так здесь написано. Пришла в себя в кабинетесемейного доктора, когда они уже собирались везти её в больницу в Сент-Пит.Потом начались припадки. Тут написано: «Припадки у маленькой Элизабет иногдабывают и сейчас — пусть не очень сильные и вроде бы не приносящие вреда». И онаначала рисовать!

— Должно быть, несчастный случай произошёл вскоре послетого, как они сфотографировались на том семейном портрете, потому что выглядитона точно так же, а в таком возрасте дети меняются быстро, — заметил я.

Уайрман вроде бы меня и не услышал.

— Мы все в одной лодке, — изрёк он.

Я уж хотел спросить, о чём это он, а потом понял, что нуждыв вопросе нет.

— Si, senor.

— Она ударилась головой. Я выстрелил в себе голову. Тебераздавил голову автопогрузчик.

— Кран.

Он махнул рукой, давая понять, что разницы никакой. Потомсжал моё единственное запястье. Холодными пальцами.

— У меня есть вопросы, мучачо. Почему она пересталарисовать? И почему я не начал?

— Почему она перестала, я точно сказать не могу. Может,забыла, что рисовала — поставила психологический блок, — может, сознательнолгала. Что же касается тебя, то твой талант — сочувствие. А на Дьюма-Кисочувствие переросло в телепатию.

— Это всё чушь… — Он замолчал. Я ждал.

— Нет. Не чушь. Но теперь это ушло. Знаешь, что я тебескажу, амиго?

— Что?

Он указал на семейную пару в противоположном углу кафетерия.Они нарушили молчание. Мужчина отчитывал свою жену. Или это была его сестра?

— Пару месяцев назад я знал бы, с чего весь этот сыр-бор.Теперь могу только догадываться.

— Источник и того и другого, вероятно, в одном месте. Хотелбы махнуться? Зрение на случайное чтение мыслей?

— Господи, нет! — Он оглядел кафетерий, его губы изогнулисьв ироничной, кривой, безнадёжной улыбке.

— Не могу поверить, что мы ведём такие разговоры, знаешь ли.Частенько думаю о том, что проснусь, и всё будет как прежде: рядовой Уайрман,встаньте в строй.

Я встретился с ним взглядом.

— Такого не будет.

Согласно «Эху недели», малышка Элизабет (так её называли взаметке) принялась рисовать в самый первый день после возвращения домой. Быстропрогрессировала, по словам отца, «набиралась опыта и прибавляла в мастерстве скаждым часом». Начала с цветных карандашей («И кого это нам напоминает?» — спросилУайрман), прежде чем перейти к акварельным краскам, коробку которыхошеломлённый Джон Истлейк привёз из Вениса.

В последующие три месяца, проведённые по большей части впостели, Элизабет нарисовала сотни акварелей, выдавая их со скоростью, которуюДжон Истлейк с дочерьми находили пугающей (если у няни Мельды и было своёмнение, в печать оно не попало). Истлейк пытался притормозить Элизабет(ссылаясь на требования доктора), но это приводило к обратным результатам.Вызывало раздражительность, приступы слёз, бессонницу. У девочки дажеподнималась температура. Малышка Элизабет говорила, что, когда ей не даютрисовать, «у неё болит голова». Её отец отмечал, что если дочь берётся закарандаш, «она ест, как те лошади, которых так любит рисовать». Автору заметки,некоему М. Рикетту, эта фраза очень понравилась. Я находил такое состояниеочень даже знакомым, вспоминая собственные приступы дикого голода.