Я уже собрался в третий раз прочитать эту заметку срасплывчатыми словами и буквами (Уайрман сидел рядом со мной, там, где была бымоя правая рука, если б её не ампутировали), когда открылась дверь, и вкафетерий вошёл Джин Хэдлок. В чёрном галстуке и ярко-розовой рубашке, вкоторых был на выставке, только узел галстука он распустил, а верхнюю пуговицурубашки расстегнул. В зелёных штанах от хирургического костюма и зелёныхбахилах на туфлях. Он поднял голову, и я увидел, что лицо у него грустное ивытянутое, как у старой ищейки.

— В двадцать три девятнадцать, — сказал он. — Шансов небыло.

Уайрман закрыл лицо руками.

До «Ритца» я добрался без четверти час, хромая от усталости,жалея, что придётся ночевать здесь. Мне хотелось перенестись в мою спальню в«Розовой громаде». Хотелось улечься на середину кровати, сбросить страннуюновую куклу на пол, как когда-то я поступил с декоративными подушками, прижатьк себе Ребу. Хотелось лежать и смотреть на вращающиеся лопасти вентилятора. Аболее всего хотелось, засыпая, слушать приглушённый разговор ракушек под домом.

Вместо этого приходилось иметь дело с фойе отеля: слишком ужразукрашенным, слишком набитым людьми и шумным (даже в такой час бренчалопианино), слишком ярко освещённым. Однако моя семья остановилась здесь. Япропустил праздничный обед. И не мог пропустить праздничный завтрак.

На регистрационной стойке клерк протянул мне пластиковыйключ и целую кипу сообщений. Я принялся их просматривать. В основномпоздравления. Одно отличалось — от Илзе: «Ты в порядке? Если не увижу тебя довосьми утра, пойду на поиски. Честно предупреждаю».

Самым нижним оказался конверт, подписанный Пэм. Сообщениеоказалось коротким: «Я знаю — она умерла». Обо всём остальном говорил вложенныйв конверт магнитный ключ.

Пять минут спустя с ключом в руке я стоял у номера 847.Сперва поднёс руку к замку, потом выше — к кнопке звонка. Посмотрел в сторонулифта. Простоял бы тут до утра — слишком вымотанный, чтобы принять решение, —если бы не открылись двери лифта, после чего до меня донёсся весёлый, пьяныйсмех. Я испугался, что сейчас появится кто-нибудь из знакомых: Том Боузи илиБольшой Эйнджи со своей женой. Может, даже Лин и Рик. Для моих гостей быларендован не весь этаж, но большая его часть.

Я вставил ключ в замок, зажглась зелёная лампочка, и, когдасмех приблизился, я переступил порог номера.

Для Пэм был заказан «люкс», и размеры гостиной впечатляли.Похоже, перед выставкой здесь устроили небольшую вечеринку, потому что я увиделдва столика на колёсах, множество тарелок с остатками канапе плюс два — нет,три ведёрка для шампанского. Над двумя торчали донышки бутылок: эти солдатысвоё отслужили. Третья находилась при последнем издыхании.

Я вновь подумал об Элизабет. Увидел её рядом с Фарфоровымгородом, так похожую на Кэтрин Хепберн в «Женщине года», услышал её голос:«Видите, как я расставила детей около здания школы? Подойдите и посмотрите!»

Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.

Я двинулся дальше, лавируя между стульями, на которыхминувшим вечером сидели самые близкие мне люди, разговаривали, смеялись и (я вэтом уверен) произносили тосты и пили шампанское за моё трудолюбие и удачу.Достав последнюю бутылку шампанского из воды, в которую превратился лёд, яподнял её, глядя на панорамное, во всю стену, окно, выходящее на Сарасотскуюбухту, и произнёс тост:

— За вас, Элизабет. Hasta la vista, mi amada.[162]

— Что означает amada?

Я повернулся. Пэм стояла в дверях спальни. В синей ночнойрубашке, которую я не помнил. Волосы касались плеч. Такими длинными она ихносила, когда Илзе только перешла в среднюю школу.

— Дорогая, — ответил я. — Это слово я узнал от Уайрмана. Егожена была мексиканкой.

— Была?

— Она умерла. Кто сказал тебе об Элизабет?

— Молодой человек, который работает у тебя. Я попросила егопозвонить, если будут новости. Мне очень жаль.

Я улыбнулся. Попытался поставить бутылку обратно, нопромахнулся мимо ведёрка. Чёрт, промахнулся мимо стола. Бутылка ударилась оковёр и покатилась. Когда-то дочь крёстного отца была маленькой девочкой,тянущей ручки с рисунком улыбающейся лошади к фотокамере и фотографу — скореевсего кричаще одетому мужчине в соломенной шляпе и резинками на рукавах. ПотомЭлизабет стала древней старухой, вытрясающей из себя остатки жизни в инвалидномкресле под ярким светом флуоресцентных ламп в кабинете одной художественнойгалереи, и её сетка для волос сползла и болталась из стороны в сторону, держасьна шпильке. А время между этими событиями? Оно, вероятно, сжалось в мгновения,необходимые для того, чтобы кивнуть или помахать рукой чистому синему небу. Вконце мы все разбиваемся об пол.

Пэм протянула ко мне руки. Полная луна висела за большимокном, и в её свете я увидел розу, вытатуированную на груди Пэм. Нечто новое,незнакомое мне… а вот грудь не изменилась. Я очень хорошо её знал.

— Иди сюда, — позвала Пэм.

Я подошёл. Задел больным бедром столик на колёсах, сдавленновскрикнул. Спотыкаясь, преодолел два последних шага, думая: какое прекрасноевоссоединение, мы сейчас окажемся на полу, я — поверх неё. Может, мне дажеудастся сломать ей пару рёбер. Почему нет? На Дьюма-Ки я набрал двадцатьфунтов.

Но Пэм всегда была сильной. Я совсем об этом забыл. Онасмогла удержать мой вес, правда, сперва привалилась к дверному косяку, потомвыпрямилась, обняв меня обеими руками. Я обнял её своей, улёгся щекой на плечо,вдыхая такой знакомый запах.

«Уайрман! Я проснулась рано и так хорошо провела время смоими статуэтками!»

— Пойдём, Эдди, ты устал. Пойдём в постель.

Она повела меня в спальню. Окно здесь было меньше, лучлунного света — тоньше, но через приоткрытую раму я слышал постоянные вздохиводы.

— Ты уверена…

— Молчи.

«Я уверена, мне называли вашу фамилию, но не могу еёвспомнить, как и многое другое».

— Я никогда не хотел причинить тебе боль. Очень сожалею… Онаприложила два пальца к моим губам.

— Мне не нужны мне твои сожаления.

Бок о бок мы сели на кровать. Лунный свет на неё не падал.

— А что тебе нужно?