убедил его, что одному мне проще будет находить приют в галльских общинах, пользуясь священным обычаем гостеприимства. Одинокие путники всегда вызывают больше доверия.

– Но можно ли положиться на восхваляемое всеми галльское гостеприимство? – усомнилась Ювентина.

– В известной мере… Больше всего я опасаюсь бесчестных бродяг, изгнанных соплеменниками за преступления и вынужденных заниматься разбоем на больших дорогах.

– Нельзя сбрасывать со счетов и римлян, которые в такое тревожное для них время, видимо, принимают меры предосторожности против германских лазутчиков в Италии, – произнесла Ювентина с озабоченным видом.

– Ты думаешь, такие лазутчики существуют в действительности? – спросил Думнориг.

– Возможно, их и не существует… если верны слухи о невообразимой дикости и невежестве германцев, но римляне, быть может, другого мнения о них, и поэтому тебе следовало бы сочинить для себя какую-нибудь правдоподобную легенду, чтобы в пути не вызывать ни у кого подозрений.

– Я уже решил, что буду представляться вольноотпущенником римского сенатора Марка Тукция Сентина, того самого, который взят нами в плен прошлым летом. Перед тем как пуститься в путь, я несколько раз беседовал с ним. Я знаю даже имена его жены и кое-кого из родственников.

– Если я верно соображаю, ты намерен добраться до Мессаны, продать там своего коня и потом морем добираться до Массилии…

– Ты угадала совершенно точно, – улыбнулся галл.

– А потом?

– В Массилии я куплю коня и дальше продолжу путь верхом. Мне предстоит проехать через земли вольков тектосагских к Пиренеям, и если со мной не случится ничего плохого, надеюсь самое большее через месяц предстать перед конунгом Бойоригом, чтобы изложить ему план совместных действий германцев и восставших в Сицилии…

Леена приготовила гостю вкусное мясное блюдо, а после того как Думнориг с большим аппетитом пообедал, Ювентина уговорила его подкрепить силы сном и уложила на свою постель. Галл поначалу вежливо отказывался, но потом сдался и уснул, едва голова его коснулась подушки.

Пока он спал, Ювентина прочла письмо Мемнона. Он сообщал о полной победе над Лукуллом и предстоящей борьбе с претором Сервилием, у которого, по его словам, еще меньше возможностей противостоять армии восставших, так как Лукулл распустил большую часть своего войска, оставив преемнику всего около семи тысяч солдат, в то время как в Триокале сосредоточилось более двадцати тысяч воинов, беззаветно храбрых и закаленных в боях. Мемнон был уверен, что с Сервилием будет скоро покончено и тогда Ювентине можно будет переехать в Термы Селинунта, которые уже заняты восставшими. «Я присмотрел там хороший уютный домик на берегу моря, – писал Мемнон. – В Термах Афинион расположил достаточно сильный гарнизон для охраны раненых и покалеченных в битвах бойцов. Там ты и Леена будете в полной безопасности».

Прочитав письмо, Ювентина вздохнула и спрятала его в поставец, где хранились другие письма мужа.

Потом она достала чистый листок папируса и написала письмо Марку Лабиену. В нем она поначалу коротко изложила события в Сицилии за последние несколько месяцев, после чего сообщила о своем решении направить к нему в лагерь своего верного человека, отпущенника. «Я подумала, что такой человек будет полезен тебе, – писала она. – При моем содействии он обрел свободу и с тех пор предан мне. Он родом галл и много лет жил в Италии. Пока ты находишься в Галлии, можешь использовать его в качестве переводчика. Думнориг (так его зовут) почти без акцента говорит на латыни, хотя и не силен в грамоте. К тому же он обладает крепким здоровьем, трудолюбив и будет хорошим помощником Аристиону и Геродору».

Написав это письмо, Ювентина свернула папирус в тонкую трубочку и достала из поставца небольшой кинжал с узким лезвием в изящных ножнах. Мемнон подарил ей этот кинжал прошлой осенью. У него отвинчивалась и завинчивалась полая внутри рукоять. В ней можно было уместить три десятка мелких монет или спрятать драгоценные украшения.

Отвернув рукоять, Ювентина вставила в нее трубочку папируса, потом снова завинтила ее и положила кинжал на столик у изголовья спящего Думнорига.

Галл проспал около трех часов и проснулся, испытывая необычайный прилив бодрости. Ювентина предложила ему провести ночь в имении, но он отказался.

– Нет смысла задерживаться, – сказал Думнориг, собираясь в дорогу. – За ночь я доберусь до Мессаны и уже завтра утром смогу пуститься в плавание.

Ювентина взяла со столика кинжал и протянула его арвернцу:

– Возьми его с собой. Рукоять кинжала отворачивается. В ней спрятано письмо, которое я написала своему другу, военному трибуну Марку Аттию Лабиену. Сейчас он находится в большом лагере близ Арелата. В случае если ты попадешься римлянам в Галлии, письмо это должно отвести от тебя всякое подозрение в том, что ты германский лазутчик. В нем я представила тебя достойным человеком, вольноотпущенником, который многим мне обязан. Я написала, что в Галлии ты можешь пригодиться римлянину в качестве переводчика и вообще не боишься никакой работы. Можешь присочинить что-нибудь от самого себя.

– Я понял, Ювентина. Благодарю тебя!

Думнориг принял от нее кинжал и спрятал его за пазуху, во внутренний карман своей кожаной куртки.

– Будь благословенна, спасительница, – улыбнулся он ей на прощанье. – Даже если мы никогда больше не увидимся, в сердце моем навсегда останется светлая память о тебе. Пусть охраняют тебя все боги и богини!

Глава вторая

Марк Антоний в Мизене. – Прерванное свадебное путешествие

Марк Антоний, приступив к исполнению обязанностей претора перегринов, в скором времени вытребовал для себя чрезвычайные полномочия по борьбе с пиратством. В этом он не встретил противодействия в сенате. Однако Антонию было отказано в командовании всем Мизенским флотом, на что претор очень рассчитывал. Ему были предоставлены лишь одиннадцать квинкверем, тридцать пять квадрирем и около сотни средних и легких кораблей. В это время большинство морских судов республики были заняты снабжением войск, находившихся в Галлии и на Иберийском полуострове.

В начале весны Антоний уехал в Мизены готовить корабли к походу. За два месяца до этого сенат разрешил ему произвести в Риме набор двух тысяч солдат. Основную массу воинов пришлось собирать по всей Италии. Легаты претора быстро справились с этой задачей. Кроме четырех когорт легионеров и тысячи римских добровольцев, которых Антоний привел в Мизены из Рима, около восьмисот греческих наемников были расквартированы в Бевлах, небольшом портовом городке (в его гавани стояли три квинкверемы и три десятка либурнийских кораблей), а в Мизенах претора ожидали три легата с пятью тысячами воинов из Самния, и еще семь тысяч прочих италийских союзников готовились к погрузке на корабли в Путеолах – всего около шестнадцати тысяч солдат. Кормчих, матросов и гребцов Антоний лично набирал в Риме и в Остии. Это были вольноотпущенники и римские граждане из пролетариев, имевшие многолетний опыт службы во флоте. Всем им Антоний обещал дополнительное жалование из собственных средств.

То, что этот поход будет сопровождаться грабежами в Киликии и других приморских областях Малой Азии, ни у кого не вызывало сомнений. Поэтому желающих участвовать в войне с пиратами оказалось больше, чем требовалось.

Антоний собирался выйти в море не позднее апреля, дождавшись благоприятной погоды. Однако во второй половине марта он получил письмо сената, в котором ему предписывалось немедленно вести весь флот в Сикульский пролив. В письме выражалось беспокойство положением дел в Сицилии, откуда поступали донесения о замыслах мятежных рабов перенести военные действия в Италию.

Повеление сената об отсрочке намеченного Антонием похода к Криту и Киликии смешало все его планы. Открыто игнорировать этот категорический приказ сената Антоний не мог, но и отказываться от вожделенного киликийского похода, сулившего добычу и славу, он не собирался. Все в нем клокотало от ярости при мысли, что он может весь год простоять со своим флотом в Сикульском проливе только из-за того, что беглые сицилийские рабы вознамерились переправиться на италийский берег.

– Нет, не дождетесь, отцы-сенаторы! – кричал он в своей резиденции в Мизенах, грозя кулаком воображаемым членам сената, собравшимся на заседание в курии Гостилия. – Я не позволю вам себя одурачить! Мало вам одного Лукулла,