Я узнал, в каком классе она учится и когда заканчиваются ее занятия. И все же я с месяц колебался, нужно ли мне идти к ней. У меня болело сердце, я начинал трястись, думая, как я подойду к ней, как я с ней заговорю. Это было невозможно! Однажды я решился, это произошло внезапно: я был на работе и как-то случайно взглянул на часы, заметил, что они показывают половину второго, и вспомнил, что через полчаса у Софи заканчиваются занятия в гимназии. Тут я и решился: вскочил, взял пальто, сказал, что ухожу в столовую, а сам побежал к ней, к ее гимназии. Я заметил ее, выскочив из трамвая. Она вышла из гимназии и шла мимо парка. Я пошел за ней. На Софи было серое пальто с поясом и маленькая шапочка. Помню, она шла неспешно, вытаскивая из кармана миндаль и грызя его на ходу. Это было некультурно, но я был в такой горячке в это время, что нашел и это, грубоватое, забавным. Несколько миндалин она уронила. Я наклонился и подобрал их, положил в карман. Мальчишка-гимназист обогнал меня, задев плечом, не извинился. Я не успел сделать замечание. Он уже нагнал Софи и жестко толкнул в снег. Она упала, потеряв сапог с левой ноги. Разозлившись, я догнал мальчишку и ударил его, и, наверное, разбил ему губу. Он заметил, что я старше, и поспешил сбежать. Я не мог гнаться за ним, я боялся за Софи. Она не сумела бы встать с земли, ей было больно. «Умоляю вас, пожалуйста, — закричал я ей. — Не шевелитесь! Постойте! Ваш сапог!». Я нашел ее сапог в сугробе, вытер его носовым платком и, спросив разрешение, надел ей на ногу. Она встала с моей помощью, не взглянула на меня, лишь тихо, нежно сказала мне «спасибо». «Вы хромаете! Вы больно ушиблись? — волновался я. — Позвольте мне помочь вам. Мы знакомы, помните? Я знаю, я смогу довести вас, не беспокойтесь!». Протестовать она не стала, и это было мне приятно. Отважно она терпела боль в ноге, а я вел ее, бережно держа за локоть, и был счастлив, что она такая милая и смелая. Как он посмел ее ударить! Как можно обидеть нежное, беззащитное создание? Она не дала бы сдачи! «Часто вас бьют? — спрашивал ее. — Как они жестоки! Как это мерзко! Неужели некому за вас заступиться? Я не наскучил вам? Нет? Если наскучил, скажите, не бойтесь! Я не обижусь на вас». Я мог не спрашивать ее: по нежному лицу ее, трогательному наклону головки я понял, что не противен ей, более того — что она признательна мне и хочет быть приветливой со мной. Встретив ее симпатию, я уже не боялся приходить к ее гимназии. Я старался уходить с работы в одно и то же время, чтобы успеть к ней, успеть пройтись с ней до трамвая. На моей работе узнали, что я не хожу в столовую, и начали посмеиваться, спрашивать: «Где это вы прогуливаете свободный час? Небось к подружке бегаете, ознакомиться с ней торопитесь?». Как это было мерзко! Это приземленные люди, которые не смогли бы понять моего светлого, яркого чувства; они знали только похоть и личную выгоду, они не поняли бы, как можно месяцами гулять с невинной девушкой, боясь к ней прикоснуться. Я был вежлив с ними, и они не знали, как я презираю их в глубине души. По моему лицу они угадывали правильно, невозможно было не заметить, что я безумствую. Я стал тороплив, беспокоен, убегал к Софи встревоженный, бледный, а приходил взволнованный, счастливый и румяный. Мне было стыдно показывать этим похотливым людишкам свои чувства, я боялся, что они испачкают меня, вываляют в грязи мою нежность, но я ничего не мог поделать со своим лицом и глазами, которые любому рассказывали о моих переживаниях. Тогда Софи со мной почти не говорила. Она вообще мало разговаривает. Обыкновенно она так занята общением со своей душой, что не в состоянии поддерживать беседу. Но это было не важно. В первую очередь я вознамерился защитить ее от тех подлецов, что издевались над ней в гимназии, пользуясь ее беззащитностью и безответностью. За тем, как я поставил их на место, они стали избегать ее. Я был старше, имел профессию, опыт, я был партийным и мог смотреть на них сверху вниз. Как я был счастлив, что могу послужить Софи! «Вас больше никто не тронет, никто! — помню, я сказал ей, чтобы успокоить. — Никто не причинит вам боль». Нет, я не хотел ее в том примитивном смысле — в то время не хотел. Я хотел взять ее душу, изменить ее, чтобы она была моей, как мне нужно, я хотел власти и любви одновременно — и властвовать, и любить ее, измененную мной, улучшенную. Она была восхитительна — и я понял, что она может быть большим… она может стать совершенной. Постепенно я завоевывал ее доверие. Сколько милых, забавных, трогательных моментов у нас было! Орхидеи к ее дню рождения. Не знаю… она не говорила, какие цветы ей нравятся, но я всю жизнь любил орхидеи и решил дарить ей именно их, огромными букетами. С какой теплотой она принимала все, что я дарил ей! Она брала эти маленькие вещички с благодарностью и надевала их, чтобы порадовать меня. Да, уже тогда она безоговорочно слушалась меня, и, чем теснее становилась наша связь, тем явственнее проступало ее желание соответствовать мне и моим вкусам. Позже я узнал от нее: она понимала, что мы уготованы друг другу. В ее глазах я был судьбой и принцем из таинственного сказочного королевства. И, повинуясь року, мечтая ко мне приблизиться, она слушалась меня. Она верила, что я прав, а это она — не права, если что-то ей не нравится. Ей нужна была любовь не меньше, чем мне. Ее любовь была трепетной и лишенной похоти, но я чувствовал, что она сильна, что это любовь высшая. Никто иной не мог тронуть ее, никто не мог войти в ее душу и что-то поменять в ней. Лишь обретя взаимную любовь, она стала мне доступна и покорилась, как я решил, полностью, с полной готовностью раствориться во мне. Это и было то, чего у меня не было с тобой: я не мог изменить тебя, потому что изменить можно лишь через любовь, покорившись ей, а этого у нас не было и быть не могло. А с Софи это — было. Наша платоническая связь