Кете опустилась в кресло у стола. Красивые плечи ее опустились, руки обхватили колени — она была настороже. Молчание казалось невыносимым. У нее была белая и аккуратная шея, кисти рук — тонкие и нежные, волосы блестели золотом, в них запутался свет…

— М-м-м… как же вы нашли нас? — сглотнув, спросила Кете.

— Эм, я встретил Марию у Петера Кроля.

Ничего ужаснее с ним случиться не могло.

— Поставьте чашку, — внезапно сказала Кете, — у вас чай сейчас разольется.

В его правой руке чашка — как о ней можно забыть? Чашка еле слышно стучала о блюдце. Он поставил чай прямо на пол — немыслимо было, что он встанет и приблизится к столу. Кете справилась с собой: она выпрямилась — и вышла за шахматами, и расставила их; в ее глазах болезненно застыло понимание — что решать должна она, она должна побороть неловкость, у нее есть силы, а у Альберта — у него сил нет. Он боялся пошевелиться.

— Вы играете белыми, — сломанным голосом сказала она.

Ее самообладание заслуживало большего.

— Хорошо, — согласился он.

Опасливо он заглянул в ее глаза. Вблизи она была незнакомо красива. Но он сел напротив — и почувствовал, что возвратился, что близ него не чужая девушка, а любимая им почти братской любовью Кете, та маленькая Кете, которой он носил конфеты, что капризничала с ним, резала руки, бросала в него фигурами, если проигрывала, а после плакала, читая стихотворения из учебника. Кете выросла, но он узнавал ее. Он закрыл глаза, открыл — и с облегчением заметил, что любит ее прежней беспечной и бесстрастной любовью.

— Ты очень выросла, Кете, — со спокойной теплотой сказал он. — Так выросла, ты стала очень красивой.

— Да?.. Вы считаете?

— Уверен, что не я один так считаю.

— Ох, это мило! Вы невозможно милый!

Со схожим облегчением она рассмеялась. Неловкость исчезла.

— А вы послушаете потом, что я написала в сочинении? Нам сказали написать о «Тонио Крегере». Мне он ужасно не нравится! Ужасный сноб! Мне кажется, я провалюсь — учитель-то от него без ума!

— А кто твой любимый герой?

— Хм… Фридрих из «Долой оружие» Берты фон Зуттнер. Идеальный мужчина!

— Кстати, ты же говорила Петеру, что его стихи ужасны?

— Разумеется. Они ужасны. Я и то лучше напишу: «Я русая, и мне повезло. Я русая всем брюнеткам назло!».

Она знакомо смеялась — и как же с ней было хорошо и спокойно! Зачем он ушел? Почему не вернулся к ней раньше? Ты замечательная, Кете. Ты замечательная.

1940

Софи открыла дверь и впустила ее в комнату. Случайно Мария взглянула в ее глаза — там застыло мертвое безразличие. Поразительно было, что столь утонченное, нежное внешне существо не испытывает ничего, кроме вселенского равнодушия. Растеряв уверенность, Мария спросила, с ней ли Петер Кроль.

— Я знала, что вы навестите нас, — так, словно это Мария была у нее в гостях, сказала Софи. — Он в ванной, постучаться к нему?

— Я… постучи.

Софи возвратилась со словами, что ее муж сейчас появится.

— Вас оставить? — спросила она.

— Да.

Знает ли Софи, как она хочет схватить со стола, вон того, у окна, схватить нож для бумаги и вонзить его… Она закрыла глаза, воображая себе, как кровь брызнет на ее веки и губы. Не верилось, что ранее она испытывала к Кролю что-то, кроме ненависти.

Пропустив мужа в комнату, Софи вышла. Мария слышала, как она зашагала в сторону библиотеки. Боясь потерять равновесие, она села на застеленную постель; от безупречности Петера Кроля ей стало не по себе — вспомнилось, какое влияние он имел на нее десять лет назад. Словно ничего не произошло, Кроль отвесил ей любезный поклон и опустился в кресло. С минуту они смотрели друг на друга: Мария — с недоумением, почему же злость ее рассосалась, а Петер — с убийственной вежливостью.

— Приятно, что вы зашли, Мария, — прервал молчание он и улыбнулся.

Она, казалось, лишилась языка.

— Сожалею, что оставил после себя… некоторые неприятности. Хочется верить, что вы опечалены меньше, чем… показалось моей жене. Ужасно…

Она оттаяла. Сил, чтобы встать, не осталось, но в голос она вложила столько злости, что у Петера взлетели брови:

— Зачем ты это сделал?

Он не ответил. Брови его вернулись в обычное положение. Но больше он не улыбался.

— За что, за что ты так ненавидишь нас? Меня? Дитера? За что?.. Что мы тебе сделали? Ты пришел в наш дом, жил с нами здесь… и привел к нам этих? За что?

— Если твой муж ни в чем не виноват, его отпустят, — тише сказал Петер.

Она прикусила язык: не хватало раскричаться… а если их слушают, если записывают их разговор, а она сейчас невольно выдаст Дитера? Не хватало признаться в серьезности их положения.

— Я хочу, чтобы вы уехали из моего дома, — отчетливо проговаривая каждое слово, сказала Мария. — Сейчас. Немедленно. Я не собираюсь… Это мой дом!

— Я сожалею, но уехать не могу, пока не закончатся следственные мероприятия.

— Аппель уезжает сегодня! — перебила она.

— Аппеля призывают в армию — это особые обстоятельства. Меня никто не призывает, я не на службе, я — основной свидетель.

Это был тупик: спокойствие Кроля невыносимо злило ее и вместе с тем лишало ее решительности.

— Я… чувствовала, что ты донесешь, — сумела произнести она.

— Вот как? Я же чувствовал, что ты придешь ко мне поговорить.

Можно не сомневаться, что он готовился, он слишком хорошо знает ее, помнит ее слабости — эмоциональность, прежде скрываемую за зажатостью, упрямство, неспособность признать поражение… Она схватилась за простынь, чтобы справиться с мелкой дрожью.

— Что тебе нужно от нас? — выпалила она. — Зачем все это?

— Не во имя славы доносчика и хорошего партийного, — Петер смотрел мимо нее. — Ты не поверишь, но я не испытываю ненависти к тебе или твоему мужу. Мой поступок нельзя объяснить чувствами к вам. Честно признаюсь, к тебе я не чувствую ничего, ты мне… безразлична. Ты не знаешь этого?

«Ты мне безразлична» — прозвучало унизительно. Не то чтобы она имела некие глубокие чувства к нему, но — приятные воспоминания, юность… Петер, частый гость ее тети, требовательный и ласковый, не столько мужчина, сколько учитель, что мечтает вылепить из нее Галатею. Ее — нет, не влюбленность, но иллюзия, что она особенная для взрослого мужчины, та же иллюзия, что погубила Катю, которая слишком сильно любила Альберта. Но ей хватило ума понять, что чувство, испытываемое к ней, — не любовь