и даже не увлечение, а интерес несостоявшегося художника, ужасного музыканта, пошлого поэта. Но отчего унизительно слышать его признание? Втайне она верила, что, лишившись ее, он ревновал ее к Дитеру. Тем более ревность бы объяснила все, у доносительства появилась бы логика, человеческий смысл, это было бы преступление отвергнутой страсти, а не партийной дисциплины.

— Ты всего лишь хотел выслужиться, — наконец сказала Мария, — выехать за наш счет… раз уж мы такие плохие с ним. Но правильнее было бы не приезжать, раз решил писать донос на хозяев, или я не права? Ты сделал это в столице?

— Нет, я позвонил по телефону, — ответил Петер. — Я сказал, что знаю о документах Сопротивления, которые хранит твой муж в кабинете.

— Как предусмотрительно с твоей стороны.

Он взял нож для бумаг и стал крутить, рассматривая тонкое серебристое лезвие.

— Я презираю это Сопротивление, — сказал он после паузы. — Его участники заслуживают наказания, и все же мною двигало большее, несравненно большее, чем долг. Рок. То, о чем говорила моя жена: невозможность противиться желанию сделать или сказать что-то. Я спрашивал Софи, почему мы не можем сопротивляться своей натуре. Почему не остановиться? Почему — не промолчать? Я чувствовал, что не могу промолчать. Личных чувств нет, достаточно потребности, жжения, которое гонит тебя… сделать это.

Голос его звучал как в легком трансе. Марии показалось, что он засыпает, и ее охватывал вместе с ним туман — странная покорность. Она качнула головой, чтобы прогнать: она смотрит вниз, далекий «вниз», кружится снег, забиваясь за воротник, слепя глаза, а она только что убила человека…

— Что теперь будет? — бессильно прошептала она.

— Ничего. Если получится, позаботься о моей жене… Софи все же — кузина твоего мужа.

— Не понимаю.

— Она сказала, что меня… нет, пожалуй, промолчу. Ни к чему тебе радоваться раньше времени.

— Почему не поговорить, как раньше? Обоим остается терпеть и ждать конца. Хочешь, я тебе объясню? Я тебе не объяснил… Ты помнишь, как мы познакомились с ней? Ты была при этом. Она появилась в гостиной Жаннетт, очень юная, и кто-то сказал, что эта крошка рассмотрит судьбу каждого. Ты рассмеялась и сказала, что такого не бывает — человек сам выбирает, как прожить жизнь. Я же был заинтересован. Был нежный августовский вечер. Да, это был август, но я помню, что на Софи была школьная форма. Одевалась она очень скромно — мать ее не баловала. Она была нелюбимой дочерью — почти как ты. Но эта склоненная головка, личико очаровательное, утонченное, а Жаннетт… она обнимала ее за плечи и что-то нашептывала ей. «Познакомьтесь, — сказала она потом, — это Софи, Софи Хартманн. Ну, что ты, Софи? Посмотри на наших гостей! Они тебя не укусят!». Как я разозлился на Жаннетт в это мгновение! Какая пошлость — эти ее слова! И Софи понимала, чувствовала это. Но я увидел ее глаза и смог рассмотреть ее лицо. Тогда мне показалось, что глаза у нее некрасивого оттенка, грязновато-серого, но позже я рассмотрел, к счастью, что они — нежнейшие, оттенка грозового неба, и сколько в них было чувства, сколько затаенной нежности и душевной силы. Красивейшие глаза. В них были покорность, нежность, печаль, тоска — это были глаза ласкового и глубокого человека, уязвимого, ранимого, чуждого нашему миру жестокости и насилия. Я был очень рад, что Жаннетт усадила ее в гостиной. Софи присела в уголке, опустив свою ласковую головку, руки положив на колени. Покорная и смиренная поза. Я не мог на нее не смотреть. Когда я не видел ее глаз, я понимал, что она девочка, школьница, лет на двенадцать меня моложе, но я не мог не смотреть на нее, настолько она была прекрасна, настолько умно и серьезно было ее замечательное личико. Я слышал, как Жаннетт сказала Альберту: «И что это Петер Кроль на нее уставился? Это становится неприлично!». Он ответил ей: «Вы оставили ее за тем, чтобы на нее смотрели, как на украшение. Чему тут изумляться?». Решившись, я спросил, могу ли поговорить с Софи о предсказаниях. Жаннетт не стала возражать — какое счастье. Мы остались вместе. Я размышлял, как глупы мои эмоции, но как особенно она смотрела на меня… Я был в ее глазах особенным — как и она была в моих. Это не влюбленность, это рок. Во мне она рассмотрела своего учителя, повелителя и мужа. Я позабыл, что связывало нас с тобой. Сколько сил, сколько душевных сил я вложил, чтобы исправить, воспитать в тебе внутреннюю красоту — и как ты сопротивлялась, и соглашалась, и снова сопротивлялась… Эта борьба с твоей испорченной натурой обессилила меня. В Софи я рассмотрел свое спасение. Мне льстило, что я рассмотрел в ней неиссякаемый источник душевной силы. Ты хочешь спросить меня, как можно видеть внутреннюю красоту другого и желать ее подавить, надавить так, чтобы вытеснить ее красоту и заменить ее своей? Я сам того не понимаю. Я признаю: понимая, сколь замечательно, необычно это существо, я хотел его в самом ужасном смысле, я хотел уничтожить эту самобытность, я хотел уничтожить личное ее и дать ей свое, мое. Я желал абсолютной власти — чтобы она была моей, чтобы у нее не было иных мыслей, кроме моих, не было иных чувств, кроме мною испытываемых; я хотел быть творцом и хотел творить по своему подобию, чтобы ее душа и сердце не знали ничего, кроме меня, моих мыслей, моих идеалов, моей правды. Во мне живет творческое начало, ты знаешь, Мария: мои великие предки, композиторы и поэты, творили искусство, а я не умел, я мечтал стать гениальным поэтом, но написал отвратительные стихи, которые служат не вечной красоте, но политике, усмирению масс. Если нас я сравнивал с оркестрантами… то я был оркестрантом без инструмента. У меня нет желанного таланта — творить искусство, нести красоту, как я ее чувствую. Невозможно исправить дефект, он истощает меня. Поэтому я захотел сотворить своего человека. Я долго терпел. Я избегал тебя, понимая, что из тебя не получится мой идеал. Ты была своенравна и не любила меня. На меня нашло облегчение — ты сошлась с Гарденбергом. Я же мечтал о Софи. Прошло несколько лет — и снова я встретил ее, она поселилась у твоего мужа и его первой жены. Мать ее с отчимом исчезли в лагере близ Минги. Я боялся, что меня не поймут. Я боялся, что они поймут, зачем я пришел. Помучившись, я решил узнать, где учится Софи, и у меня получилось.