укрепилась к тому месяцу, когда Софи заканчивала гимназию. Я не знал, как нам теперь видеться с ней, боялся, что в наши отношения влезет ее кузен Дитер. В тот день я подумал, что нужно ей сказать, как я люблю ее. Раньше я не говорил об этом, зная, что она правильно понимает меня, но тогда я решил объясниться, придать уверенности и ей, что наши чувства смогут выдержать разлуку, если та окажется неизбежной. Мы пришли в кафе, уселись, я помню, у окна. Я не ждал ответа от нее, я был уверен и без слов. И я был удивлен, когда Софи, чуть улыбнувшись, вытащила из школьного портфеля ручку и написала на бумажной салфетке мои же слова. Это было очень трогательно. Помню, я поцеловал ее правую руку, чего прежде не делал, и случайно измазался чернилами. Это был первый раз, когда я прикоснулся к ней, как мужчина. Нужно ли напоминать, как мы поженились?.. Опять я вынужден подчеркнуть: ни о какой физической близости не могло быть и речи. Конечно, я способен увлечься, у меня, бывает, раскалывается голова от напряжения — но я научился с этим справляться. Я обнаружил, что если перетерпеть первые шесть месяцев, то желание притупляется. Это как наркотик: сначала придет ломка, но затем наступит облегчение; проблема не в физиологии — в голове того, кто этим занимается. Психологическое привыкание страшнее и фатальнее физиологического. Моя милая Софи была необыкновенно красивой невестой! Мы отмечали у меня. Она по-прежнему почти не говорила со мной, но я был счастлив этим: я не смог бы любить человека болтливого. Она доверилась мне, милая моя девочка! Я скопил денег и повез ее в магазин, самый стильный, какой нашел, и указывал, как нужно одеть ее, какие костюмы и платья ей пойдут. Служащие удивлялись, отчего выбираю я, а Софи лишь безропотно соглашается, но мой выбор был верен: на чем бы я ни останавливался, все было ей хорошо. «Нет, не тот цвет! — говорил я. — Этот оттенок слишком резкий! А этот невзрачный! Принесите кремовое! Покажите сиреневое!». Я наряжал ее в нежнейшие цвета: моими любимыми стали как раз сиреневый, кремовый, светло-розовый, бежевый, зеленый и серый, с отливом, к ее божественным глазам. Как она была счастлива! Она принимала это благосклонно. Никакого упрека, ни разу она не сказала мне: «Нет, это мне не нравится!». Все, на что я указывал, нравилось ей; все было хорошо, что я делал. Прическу ей сделали по моему выбору. Когда мы были в кафе, я заказывал полезные блюда, и она соглашалась и улыбалась. Это было невероятно, как легко она соглашалась на все, что я хотел от нее. Хочу это платье, сейчас — пожалуйста! Съешь это, это полезно — хорошо! Эта поэзия есть вершина человеческого духа — абсолютное согласие! Вспышки случались у нее, но были, как я уже сказал, не часты. В нашем браке, я помню, был случай… она ни с того ни с сего отказалась от костюма, на который я указал утром — мы должны были посетить оранжерею. Ни разу она не высказывалась против этого костюма — а тут взбунтовалась! Софи бегала, как безумная, швыряла в меня книгами, кричала — кричала, понимаешь, она, такая тихая, нежная! — кричала, что ненавидит меня за мое отношение, что она — не моя кукла. Я был нежен и учтив. Ни в коем случае я бы не позволил себе повысить на нее голос. Она была не в себе, она хотела, чтобы я сорвался, закричал на нее, хотела, чтобы я стал безумным — а тут она была сражена моим спокойствием и моей любовью к ней. «Я не унижаю тебя, я помогаю тебе, наставляю тебя, — объяснял я. — Я люблю тебя и хочу заботиться о тебе. Скажи, хотя бы раз я упрекнул тебя, был жесток, ужасен, мерзок, груб?». Она признавала, что я вел себя безукоризненно. Она снова заметалась, пока не оказалась в углу и не застонала там, как раненное животное, пытаясь разбить себе голову о стену. Я пришел к ней и стал успокаивать ее, и через полчаса она вернулась ко мне — нежная, тихая, послушная. Эти ее вспышки ненависти и непокорности уже не сбивали меня с толку. Они немного тормозили процесс ее обучения, но это был пустяк. А мне нужно было научить ее всему! Манеры… как сложно она усваивала их! Она старалась, но забывала. Я был нежен и терпелив. «Именно так, любимая! Руки должны лежать вот так. Голову в этом случае нужно опустить — вот так, на несколько сантиметров! Не забывай о выражении глаз!». Хозяйку я из нее делать не собирался, у нас появилась приходящая прислуга, но мне было важно, чтобы Софи запомнила, как правильно накрывать на стол, как чистить серебро, как расставлять статуэтки на фортепиано. «Движения должны быть отточены! Ничего лишнего!». А ее образование? Я указывал, что ей нужно читать, рассказывал, как я смотрю на прочитанное. Я был с ней максимально откровенен, мне хотелось, чтобы она соглашалась со мной, чтобы она жила моим мнением, моей жизнью. Не буду описывать всего… целых три с половиной года у меня ушло на ее обучение, на усиление нашей связи. Она стала совершенным человеком. Совершенной женщиной. Она уже не нуждалась в моих подсказках, во всех ситуациях вела себя, как этого хотел я; она носила указанное мною, а часто и угадывала мои пожелания, а если она говорила со мной… произносила то, что я хотел от нее услышать. Все привычки моей Софи — те, которым научил ее я. Ничего своего у нее не должно было остаться. Но чем ближе я приближался к своей цели, тем сильнее я ревновал ее к другим. Зная, что она теперь всецело принадлежит мне, я с отвращением и ужасом замечал, что наши знакомые мужчины начинают смотреть на нее с вожделением. От природы она красива, но благодаря мне она обрела шарм, которому может позавидовать богиня. Они не знали ее, они видели лишь тело, от которого хотели получать удовольствие. И интересный мне своими занятиями мужчина становился мне противен, если я замечал, что он посматривает на нее, возжелав ее. Я ни с кем не хочу делиться ею. С какой стати? Она — мое, я ее создал! Все, что она знает и умеет, — это мое, собственное. Тебе это может показаться странным, необъяснимым, но с усилением ревности прошло мое омерзение к моему желанию. Я стал желать с ней сближения еще большего, физического.