— Сейчас все пойдем, — сказал Пабло. — Suerte[114], Ingles.

Что он, подлец, теперь задумал, спросил самого себя РобертДжордан. Кажется, я знаю. Ну что ж, это его дело, не мое. Слава богу, что явпервые вижу этих людей.

Он протянул руку и сказал:

— Suerte, Пабло. — И их руки сомкнулись в темноте.

Протягивая руку, Роберт Джордан думал, что это будет всеравно как схватить пресмыкающееся или дотронуться до прокаженного. Он не знал,какая у Пабло рука. Но рука Пабло ухватила в темноте его руку и крепко, смелосжала ее, и он ответил на рукопожатие. В темноте рука у Пабло показаласьприятной на ощупь, и когда Роберт Джордан сжал ее, у него появилось странноечувство, самое странное за сегодняшнее утро. Мы теперь союзники, подумал он.Союзники всегда очень любят обмениваться рукопожатиями. Уж не говоря онавешивании друг на друга орденов и о лобызаниях в обе щеки, думал он. Я рад,что у нас обошлось без этого. А союзники, наверно, все на один лад. В глубинедуши они ненавидят друг друга. Но этот Пабло весьма странный субъект.

— Suerte, Пабло, — сказал он и сильно сжал эту странную,крепкую, настойчивую руку. — Я прикрою тебя как следует. Не беспокойся.

— Я теперь жалею, что взял твои материалы, — сказал Пабло. —На меня будто нашло что-то.

— Но ты привел людей, а нам как раз это и нужно.

— Я больше не стану корить тебя этим мостом, Ingles, —сказал Пабло. — Теперь я вижу, что все кончится хорошо.

— Чем вы тут занимаетесь? Maricones[115] стали? — раздалсявдруг рядом из темноты голос Пилар. — Тебе только этого и не хватало, — сказалаона. — Пойдем, Ingles, довольно тебе прощаться, смотри, как бы он не стащилостатки твоего динамита.

— Ты не понимаешь меня, женщина, — сказал Пабло. — А мы сIngles друг друга понимаем.

— Тебя никто не понимает. Ни бог, ни твоя собственная мать,— сказала Пилар. — И я тоже не понимаю. Пойдем, Ingles, попрощайся со своимстригунком, и пойдем. Me cago en tu padre[116], я уже начинаю думать, что тытрусишь перед выходом быка.

— Мать твою, — сказал Роберт Джордан.

— А у тебя своей и не было, — весело прошептала Пилар. — Нотеперь идем, потому что мне хочется поскорей начать все это и поскорее кончить.А ты иди со своими, — сказала она Пабло. — Кто знает, надолго ли их хватит. Утебя там есть двое, которых, приплати мне, я бы не взяла. Позови их, и уходите.

Роберт Джордан взвалил рюкзак на спину и пошел к лошадям,туда, где была Мария.

— Прощай, guapa, — сказал он. — Скоро увидимся.

У него появилось какое-то странное чувство, будто он ужеговорил это когда-то раньше или будто какой-то поезд должен был вот-вот отойти,да, скорее всего, будто это поезд и будто он сам стоит на платформежелезнодорожной станции.

— Прощай, Роберто, — сказала она. — Береги себя.

— Обязательно, — сказал Роберт Джордан.

Он нагнул голову, чтобы поцеловать ее, и рюкзак сполз инаподдал ему по затылку, так что они стукнулись лбами. И ему показалось, будтоэто тоже было с ним когда-то раньше.

— Не плачь, — сказал он, испытывая неловкость не только оттяжелого рюкзака.

— Я не плачу, — сказала она. — Только возвращайся поскорее.

— Не пугайся, когда услышишь стрельбу. Стрельбы сегоднябудет много.

— Нет, не буду. Только возвращайся поскорей.

— Прощай, guapa, — с какой-то неловкостью сказал он.

— Salud, Роберто.

Роберт Джордан не чувствовал себя таким юным с тех самыхпор, как он уезжал поездом из Ред-Лоджа в Биллингс, а в Биллингсе емупредстояла пересадка; он тогда первый раз уезжал в школу учиться. Он боялсяехать и не хотел, чтобы кто-нибудь догадался об этом, и на станции, за минутуперед тем, как проводник поднял его чемодан с платформы, он хотел уже стать нанижнюю ступеньку вагона, но в это время отец поцеловал его на прощанье исказал: «Да не оставит нас господь, пока мы с тобой будем в разлуке». Его отецбыл очень религиозный человек, и он сказал это искренне и просто. Но усы у негобыли мокрые, и в глазах стояли слезы, и Роберта Джордана так смутило все это —отсыревшие от слез проникновенные слова и прощальный отцовский поцелуй, — чтоон вдруг почувствовал себя гораздо старше отца, и ему стало так жалко его, чтоон еле совладал с собой.

Поезд тронулся, а он все стоял на площадке заднего вагона исмотрел, как станция и водокачка становятся меньше и меньше, — вот они ужесовсем крохотные, будто игрушечные, — а рельсы, пересеченные шпалами,мало-помалу сходились в одну точку под мерный стук, увозивший его прочь.

Тормозной сказал: «Отцу, видно, тяжело с тобой расставаться,Боб». — «Да», — сказал он, глядя на заросли полыни вдоль полотна междутелеграфными столбами и бежавшей рядом пыльной проезжей дорогой. Он смотрел, непокажется ли где-нибудь куропатка.

«А тебе не хочется уезжать в школу?» — «Нет, хочется», —сказал он, и это была правда. Если б он сказал это раньше, это была бынеправда, но в ту минуту это была правда, и, прощаясь с Марией, он впервые стех пор почувствовал себя таким же юным, как тогда, перед отходом поезда.

Сейчас он чувствовал себя очень юным и очень неловким, и онпрощался с Марией неловко, словно школьник с девочкой на крыльце, не зная,поцеловать ее или нет. Потом он понял, что чувство неловкости вызывает у негоне прощанье. Чувство неловкости — от той встречи, которая ему предстоит.Прощанье только отчасти было виной той неловкости, которую он ощущал при мыслио предстоящей встрече.

Опять у тебя начинается, сказал он самому себе. Но я думаю,не найдется человека, который не чувствовал бы себя слишком молодым для этого.Он не хотел назвать это так, как следовало назвать. Брось, сказал он самомусебе. Брось. Тебе еще рано впадать в детство.

— Прощай, guapa, — сказал он. — Прощай, зайчонок.

— Прощай, мой Роберто, — сказала она, и он отошел туда, гдестояли Ансельмо и Агустин, и сказал: — Vamonos.

Ансельмо поднял тяжелый рюкзак. Агустин, навьючивший все насебя еще в пещере, стоял, прислонившись к дереву, и из-за спины у него поверхпоклажи торчал ствол пулемета.

— Ладно, — сказал он. — Vamonos.

Все втроем зашагали вниз по склону.