Сижу. На кровати. Удобно. Я поднялся и походил по комнате,глядя на цветы и отмечая про себя, как необычно светятся под лампой белыелепестки, какой темный оттенок у красного цвета, как отражают золотистый светзеркальные поверхности… и еще многое, многое другое.

Меня потрясло столь огромное количество мелких деталей,поразила невероятная сложность убранства одной-единственной комнаты.

Я практически свалился в кресло у кровати и, откинувшись набархатную спинку, прислушался к грохоту собственного сердца. Становитьсяневидимым, покидать тело – как это противно! Никогда в жизни я этого неповторю!

Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался,что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.

Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули менярадостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но недвигался.

– Путешествие без тела – способность, присущая кактебе, так и смертным, – сказала она. – Они все время используют этотмаленький трюк.

– Знаю, – угрюмо ответил я. – Пусть забираютего себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсьзаняться.

Она снова рассмеялась – именно этот тихий, ласкающий смехслышал я в своих снах.

– В древние времена, – заговорила она, – дляэтого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам,люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.

– Знаю, – повторил я. – Я всегда считал, чтоони становились вроде как пьяными – или обкуренными, как сейчас принятоговорить.

– Ты образец грубости, – прошептала Акаша. –Ты так быстро на все реагируешь.

– Это грубо? – От горящих на острове костров опятьпотянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этогонет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!..

– А полет вместе с телом тебя не пугает? – спросилаона.

– Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, исуществует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится замили отсюда?

– Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как ив любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.

Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, онизахлестнули меня, словно приливом, а потом превратились в членораздельный гулзвуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранилисьдревнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.

Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.

Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяломне сделать это. Я поднялся на ноги.

Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду ипричесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени.Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось,ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.

Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, чтозастывшей статуей сидела на троне.

Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и,отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.

Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падалигустые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные дляпоцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его изтемно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появилсяслабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободнымискладками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотымизаколками.

Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, чтоони казались совсем древними, – жемчуга, золотые цепи, опалы и дажерубины.

На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выгляделинесколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходилоот нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.

Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце,который только способно создать воображение, в окружении одновременночувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови,не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже,совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкаякорка.

– Все мужчины на острове мертвы, да? – спросил я,шокированный собственным предположением.

– Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек.Из них выбрали семерых.

– А остальные трое?

– Они для тебя.

Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в инойформе – теперь я желал не только ее крови, но и крови людей – жаркой, бурлящей,ароматной, такой, что… Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущениеможно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.

– Не хочешь? – с насмешливой улыбкой спросилаона. – Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей!Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя – задолго до того, как ты начал петьдля меня песни, – мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодыхмужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишьсяпоглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твояимпульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?

– Они порочны? – спросил я. – Те жертвы, чтождут меня?

Она на мгновение прищурилась.

– Что я вижу – трусость? Тебя страшит величие плана?Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.

– О, как ты ошибаешься, – сказал я. –Убийство всегда имеет значение. Но… Да, меня приводит в ужас величие плана.Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире – это имеет огромное значение.Но разве можно назвать это трусостью? – Как хладнокровно звучал мой голос.Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.

– Позволь освободить тебя от твоей обязанностипротивостоять мне, – сказала она. – Тебе меня не остановить. Я люблютебя, как и говорила. Я люблю смотреть на тебя. Это переполняет меня счастьем.Но ты не сможешь на меня повлиять. Сама мысль о такой возможности абсурдна.