принципом свободы высказываний, но и важный инструмент для углубления понимания ужасов двадцатого века. «Гитлер был человеком, — подчеркивает он, — и в таком качестве он вполне поддается объяснению». И еще он говорит: «Понять не значит простить».

Однако есть люди, не прощающие Готхильфу его книгу, и среди них крупнейший исследователь холокоста, назвавший ее: «Мерзкая выходка, не заслуживающая моего внимания».

В настоящее время это произведение переведено на французский, немецкий, японский и итальянский языки, причем, надо отметить, что и в этих странах оно вышло в издательствах, считающихся второстепенными. Среди французских комментаторов нашлись такие, кто определил эту книгу «провокационной» и «интересной». В Германии же вся критика была резко отрицательной.

В статье отмечалось, что автор позволил Гитлеру изложить свою историю только до октября 1938 года, за несколько дней до Хрустальной ночи, и существует мнение, что таким образом книга явно играет на руку отрицателям холокоста.

«В ближайшие дни станет ясно, удостоится ли вымышленный Гитлер Готхильфа права заговорить и на иврите».

Разорвав газету на мелкие кусочки, я выбросила ее в мусорное ведро, залила обрывки кофейной гущей из чашки и вынесла мешок с мусором из дому.

Я не забыла разговоров моих родителей. Не забыла я и стука пишущей машинки, но почему-то не думала, что книга на самом деле может появиться. Не представляла, что это произойдет. И так уже произошло слишком многое.

В голове роились безумные идеи, например, написать в издательство, что если книга выйдет на иврите, я покончу с собой — а как иначе могу я сберечь обломки моей сестры? Но в конце концов я даже простого письма гражданского протеста не написала.

Никогда не узнаю, намеревалась ли мама убить себя играми с дигоксином. Я научилась жить в неведении, допустим, что научилась, допустим, но одно я знаю сегодня точно: мама не передала мне гены самоубийства. Никогда я не стремилась по-настоящему исчезнуть и умереть. Я хотела, чтобы других здесь не стало.

Когда Элишеву подкосило, и она в первый раз попала в больницу, я еще училась в выпускном классе, и окруженная надежной стеной друзей и занятий, большую часть времени проводила на относительно безопасном расстоянии от своей семьи.

Когда из нашей трехкомнатной квартиры на первом этаже я отправляла ее в больницу во второй раз, я уже была одна. Родители меня бросили. Друзья ушли в армию, я избежала этой обязанности, да мне это всё равно было не под силу.

Так получилось, что, когда он — «Первое лицо, Гитлер» — обрушился на меня в кухне, мне даже некому было позвонить. А когда я уничтожила газету, вскоре после этого, я твердо решила жить. Жить, да еще как! И как можно скорее. Я ушла из квартиры на Тальпиот и пустилась во всякие головокружительные эксперименты. Разговоры обо всем и ни о чем, алкоголь, мужчины, взлеты и падения бессонными ночами — мне всего было мало. Однажды утром я проснулась в тель-авивской гостинице «Шератон» и не могла вспомнить, как там очутилась. Убежав оттуда и слоняясь по улицам, я увидела тату-салон, зашла просто так и наколола себе тигра. Процесс занял два дня. Ночью я спала на скамейке в парке в ароматах собачьих испражнений. Все это теперь неважно и к книге, о которой я начала рассказывать, отношения не имеет.

Через три года после того, как я встретила Одеда и набросилась на него с напрасными обвинениями, он поехал в Лондон по делам своей конторы и там, между переговорами о недвижимости, соблазнился купить эту книгу. Купил, вернулся и сразу же мне рассказал. Очевидно, думал, что чистосердечное признание искупит грех вуайеризма, совершенный посредством чтения.

Алиса тогда еще не родилась, но Яхин уже лежал у моих ног на одеяльце с собачками, а я была беременна Нимродом, хоть еще и не знала об этом — словом, моя агрессивность была сильно ослаблена.

— Где она? — спросила я.

— Что? Книга? Я оставил ее в офисе. Подумал, что ты не захочешь видеть ее дома.

— Правильно подумал. То, что ты ее читал, меня не касается, но я не обязана об этом знать, — сказала я и чуть погодя добавила: — Хорошо. Раз уж ты это сделал, расскажи мне, что там.

— Не знаю, что и сказать. — Он поднял нашего сына и прижал к груди, как мягкий щит. — Я не очень разбираюсь в литературе. Я ее даже не дочитал — там больше трехсот страниц — и не думаю, что дочитаю.

— Так страшно?

— Страшно? — Муж подумал немного, а потом произнес волшебное слово, и за это слово, только за него, хоть у меня есть еще тысяча других причин, я буду любить его до скончания века. — Скучно, — сказал он.

Не сомневаюсь, что он не понял, что меня так рассмешило, но мой смех заразил и его, и мы смеялись и смеялись, пока я не сползла с дивана, а он от смеха сел с Яхином на ковер.

— Что ты сказал? Ну-ка, скажи еще раз!

— Скучно, — повторил он.

— Скучно, — я захлебывалась от смеха. — Одед Брандис, ты единственный в своем роде. Гитлер нагоняет на тебя скуку.

Только когда личико Яхина сморщилось и покраснело, мы слегка успокоились, но с пола не встали.

— А теперь объясни, — сказала я.

— Даже не знаю, это так банально… Если здесь есть загадка, если Гитлер загадка, то я не вижу, чтобы ее собирались разгадывать. Понимаю, что это звучит несколько нелепо, но если я думаю об этом с точки зрения, скажем, сыщика, то там, докуда я дочитал, я пока не вижу мотива.

— Мотива Гитлера?

— Да. То есть, там есть все эти знакомые разговоры о евреях, микробах и раке, есть некий параноик, честно верящий во всё это — это, кстати, немалая проблема, ведь если он сумасшедший и честно верит, что евреи представляют собой смертельную опасность, то с юридической точки зрения можно требовать как минимум снижения ответственности. С другой стороны, в книге представлены его как бы рациональные соображения, касающиеся политических интересов, и довольно впечатляющие политические манипуляции, особенно, после его относительного поражения на выборах тридцать третьего года, но всё это ни к чему не привязано, и я, собственно, ничего нового не узнал. В общем, я пытаюсь сказать тебе, что книга эта банальна: этакий начальный учебник истории для ленивых учеников, которых нужно раззадорить.

— А первое лицо?

— Что — первое лицо?

— Тебя не смущает, что Гитлер говорит от первого лица? Ты не чувствовал, как ужасно читать «я», когда «я» — это Гитлер? Ведь первое