Одед задумался. Эта мысль явно не приходила ему в голову, пока я не спросила.

— Сказать по правде, я не чувствовал, что читаю про Гитлера, — заключил он. — Не знаю, как тебе объяснить, но этот Гитлер вроде и не был Гитлером, хоть я и не возьмусь утверждать, что знаю, кем был Гитлер на самом деле. Да, отец бил его, и он этим почему-то гордился. Да, он любил свою мать, а она умерла в муках, и врач ее был евреем, ну, и что это объясняет? Есть, наверное, немало людей, с которыми происходило то же самое, конечно, есть.

Мне показалось, что он закончил, но он хотел сказать мне еще что-то, и чтобы это сказать, ему пришлось сначала положить ребенка.

— В общем, мне не нужно тебе объяснять, почему мне захотелось это прочитать. Я подумал, может, это поможет мне понять кое-что об этом человеке и обо всем, что с тобой произошло.

— Да? — насторожилась я.

Одед опустил глаза и медленно потер колено.

— Ну, понимаешь, автор законченный извращенец, вот я и ожидал, что в книге тоже полно извращений…

— Да?

— Из того немногого, что я знаю по истории, у него было достаточно материала для всяких порнографических сцен. Слухи о единственном яичке, — он покраснел, — нарушения половой функции, навязчивые идеи — словом, есть всякие теории. Но в книге я ничего подобного не нашел. Да, я не дочитал до конца, но в той главе, что я прочитал, говорится о некой Мими Райтер. Ее он описывает, как нимфу, невинную девочку, ходившую с ним в лес, а сразу после этого бесконечные рассуждения о сиреневых бархатных креслах, которые он хотел купить с ней вместе. Понимаешь? Сиреневые бархатные кресла!

— Да?

Мои лаконичные реплики только усугубляли его неловкость, но, как прилежный ученик, муж всё говорил и говорил о книге и, похоже, смущение не позволяло ему пропустить ни одного пункта, ни одного аргумента в подготовленном для меня обзоре. Настороженность покинула меня не до конца, но усталость брала свое, и поддакивала я уже чисто машинально. Кажется, недавний хохот истощил весь мой запас бодрости. Одед уже дошел до племянницы Гели Раубал, самоубийство которой не получило в книге никакого толкования, но я уже почти не слушала. Пока муж выговаривался, снимая с души тяжесть, у меня отяжелели веки, и большого труда стоило их не сомкнуть. Я понимала, почему ему необходимо рассказать мне об этой вылазке в стан врага. Я бы и сама потребовала ничего от меня не скрывать. И всё же, чем больше он говорил, я всё больше хотела, чтобы он уже, наконец, закончил и отпустил меня. У Яхина росли зубы, и он за день совсем меня измучил — уважительная причина для усталости, правда? Но почему же Одед никак не доберется до сути? Ну, рассказал. Я услышала. И хватит. Нет? Не в этом суть? Не хватит? Сколько можно читать мне лекцию после того, как он сам заявил, что книга скучна? Скучно — брось! Сколько можно толочь воду в ступе?

Я всё кивала и поддакивала всякий раз, выныривая из забытья. Помню слова «певчая птица», а потом что-то о сомнительных свидетелях и о Гитлере — хитром лжеце, ни одному слову которого верить нельзя; и что-то о статуе лошади и о лошадях вообще… Но может, я путаю — зачем было мужу рассказывать мне о лошадях?

Наконец, рассмотрев тему с разных сторон, он заключил:

— Это поверхностная и скверная книга, стремящаяся произвести фурор, но немецкой порнографии в ней нет. Если бы я не знал, ни за что бы не догадался, что ее написал извращенец.

— Да. Понимаю. — Я погружалась в сон, а мне еще надо было уложить Яхина и самой добраться до кровати. Доберусь ли?..

Заметив наконец-то, в каком я состоянии, Одед встал и потянул меня за руки, заставляя подняться.

— Единственное, что могу сказать, — если я полагал, что это поможет мне что-то понять, я ошибся: я ничего не понял об этом человеке.

Напрашивался вопрос, какого человека он имеет в виду, но меня одолела зевота и непреодолимое желание погрузиться в пучину сна. Что я и сделала. Овеваемая чистым белым ароматом соли земли, я проспала до утра без сновидений, а наутро мы больше о книге не говорили.

«First Person: Hitler» так и не был переведен на иврит и довольно быстро исчез с прилавков магазинов. И тем не менее, бывало, что люди, знавшие мою девичью фамилию, спрашивали, не имею ли я отношения к Готхильфу — то ли историку, то ли писателю: «Вроде, была какая-то неприятная история? Напомните, что там было?»

Задолго до появления Алисы, покусывающей кончик косы, я уже знала, что полуправда убедительнее лжи, и на такие вопросы отвечала: «Кажется, папин родственник, но я не уверена», — и тут же меняла тему разговора.

Книга исчезла с прилавков, но не из шкафа, куда ее засунул Одед и откуда она снова угрожающе возникла шесть лет спустя, когда я и думать о ней забыла.

Это случилось в Песах. Яхину было тогда почти семь лет, а Нимроду уже исполнилось пять. Мы были в Испании. Свекор решил, что семья нуждается в заслуженном отдыхе, и к нашей всеобщей радости выбрал для нас красивую гостиницу в горах над Коста-дель-Соль.

Была приятная погода, Одед часами развлекал мальчишек в бассейне, Яхин уже умел держаться на воде с помощью быстрых собачьих движений, а я, плавать не умеющая, проводила дни за чтением, легкими прогулками по городку или нежилась в теплых лучах солнца.

Я слега дремала, когда подошел Менахем, одетый в шорты и футболку, придвинул стул к моему шезлонгу и, глядя на меня сверху вниз, спросил, имею ли я отношение к историку Готхильфу.

— К сожалению, он кузен моего отца, — солнце послужило мне поводом прикрыть рукой глаза. — Еще один родственник, гордиться которым не приходится. Извините.

Мой ответ его не обескуражил, и он попросил рассказать об этом человеке подробнее.

— Собственно, мне нечего рассказывать. Я знаю только, что мать увезла его из Вены тогда же, когда моя бабушка убежала с моим папой. Но бабушка поехала с папой в Израиль, а они, как мне кажется, — в Англию. Как же звали его мать? Хана, кажется.

Менахему не занимать было опыта в проведении допросов, а может он и не хотел допытываться, а просто вцепился зубами в интересную тему.

— И все эти годы вы с ним не общались? Довольно странно, особенно для людей, которые