духовный уровень, задумала съездить в Иудейскую пустыню подыскать себе симпатичную пещерку, отведать в ней духовного роста, любуясь в тишине уединения восходами солнца.

Менахем, имевший обыкновение в конце каждой недели звонить мне, чтобы сообщить свое впечатление об очередной колонке, отметил, что «на сей раз рассказ был и поучительным, и забавным» и что «хорошо, что твоя девчонка, даже не испытав этого, поняла, что плохо человеку одному. Как один из ее поклонников, я не пожелал бы ей провести в пещере ни дня».

Звонили Нимрод и Яхин, или мы им звонили, потому что привыкли так делать. Мы общительная пара, далекая от всякого рода монашеского затворничества, и, кажется, у нас даже был званый ужин с друзьями.

Если мне не изменяет память, я вела себя как обычно, хоть и была не в себе, но что-то подспудно нарушилось, и не столько у меня, сколько у Одеда. Сейчас я думаю, что, если бы в наших отношениях было место сомнению, я бы начала подозревать наличие у него любовницы. Я его не подозревала, слава кому-бы-то-ни-было — очевидно, слава ему и мне — но признаки нарушения накапливались и тяготили. Он смотрел на меня слишком часто и смотрел недостаточно, то есть, казалось, что он вглядывается в меня не в те моменты, и отводит взгляд, когда я на него смотрю. Он слушал, когда я с ним говорила, но слушал как-то не так, и, хоть и отвечал впопад, казалось, думал о чем-то другом. Даже его прикосновения словно бы разладились — когда он изредка целовал меня, похоже было, что он выполняет какое-то указание, данное самому себе. Другая женщина истолковала бы это всё единственно возможным образом. Я же не знала, как это истолковать, и ждала. Я была расстроена, но виду не подавала, потому что после того звонка из Америки всё вокруг меня сделалось непрочным. А, кроме того, я знала, что в конце концов муж заговорит.

Так прошло почти две недели. Даже первый осенний дождь прошел, а может и не осенний — тепло было еще по-летнему. Мы оставили окна открытыми и вместе со свежим дуновением ветерка прозвучало: «Элинор, я давно должен был тебе рассказать, но по собственной глупости не решался. Я получил мейл. Тот человек прислал мне мейл в офис».

Он назвал его «тот человек», и не было нужды объяснять, о ком речь. Наивный, как слепой щенок, мой Одед ждал, что я спрошу «Что он написал?», но я была не в состоянии ничего слышать. Слепота, злая слепота моего доброго мужа угрожала мне из моего же дома. Если не открыть мужу глаза, мы пропадем, мы уже начали пропадать.

Итак, вместо того чтобы спросить: «Что он пишет?», я спросила:

— Когда? Когда именно ты это получил? Сколько дней прошло? О чем ты думал? И когда ты собирался мне рассказать? Ты думал совсем мне не рассказывать? Как ты мог? По какому праву?

Одед потер лоб и еще раз извинился, и опять признался, что вел себя как глупец.

— Объясни, объясни же мне, о чем ты думал? Как ты мог каждый вечер приходить домой, зная, что ты меня обманываешь?

— Обманываю тебя?

— Не говорить мне правду — как по-другому можно это назвать?

От трения густые брови Одеда встали дыбом, отчего он стал похож на злобного тролля. Частокол седой щетины вовсе не соответствовал чистоте коротко остриженной головы, но я не стала слюнить палец, чтобы пригладить ему брови.

— Прости, — сказал он. — Посмотри на меня, Элинор. Мне действительно очень стыдно. Пойми, ты была так расстроена этим звонком, я же видел, что с тобой происходит, и — по глупости — думал избавить тебя…

— Избавить меня или себя? О ком ты на самом деле думал — обо мне или о себе, как неприятно тебе будет мне рассказывать?

— Я смотрю на это иначе.

— Да? И как же ты на это смотришь?

— Я же сказал — это было ошибкой с моей стороны. Я совершил ошибку.

— Ты совершил ошибку, потому что тебе было удобно оставить меня в неведении.

— Ты действительно веришь, что мне было удобно?

— Признайся, что тебе было удобнее не рассказывать мне.

И т. д., и т. п., пока меня постепенно не успокоили — сначала звук дождевых капель и тихий голос Одеда, потом прикосновение к моему лицу пахнущих мылом рук…

— Ты только пойми, — сказала я сквозь его ладони, — ты обязан понять, что это змей, именно так он и действует. Сначала он попытался поговорить со мной, а теперь, когда у него ничего не вышло, пытается нас разлучить. Ты пойми, что, не рассказывая мне о письме, ты действуешь с ним заодно.

— Никто не сможет нас разлучить. Это никому не под силу.

— Хорошо. Тогда скажи мне… — не сразу ответила я.

— Сказать тебе — что?

— Скажи мне, что он тебе пишет.

К этой части разговора муж был готов — войска земли соли были заранее приведены в боевой порядок.

— Начнем с хорошей новости. В том, что он прислал мейл мне в офис и не пытался снова звонить ни тебе, ни мне, я вижу хороший знак. Значит, он уважает рамки, которые нельзя нарушать. Собственно, с этого он и начал: с того, что не имеет намерения тебя беспокоить. По-английски это звучит еще более учтиво.

— Поняла. Но чего он хочет?

— Чего он хочет? Это труднее сформулировать. Я бы сказал, что он хочет наладить с нами отношения, и не спрашивай меня, какие именно и для чего. Разумеется, он был осторожен, выражался крайне осмотрительно. Ты учти, он же не знает, что именно тебе — а тем более мне — известно. Он пишет главным образом о своей книге: дескать, сегодня ему ясно, почему кому-нибудь может захотеться бойкотировать ее автора. Главная его мысль, как я понял, что с момента написания книги прошло много времени, и что теперь он и сам от нее отрекся — и не просто частным образом отрекся, а публично себя осудив. Он даже дал ссылку на какую-то статью, в которой сам себя раскритиковал.

— Ты прочитал?

— Взглянул. Мне не хотелось в это вникать. Похоже, он начинает новую пиар-кампанию, но на этот раз против своей книги. Весной, как нам уже известно, он должен приехать сюда на какую-то международную конференцию, и название его лекции, как мне помнится, совпадает с названием его статьи: «Моя ошибка». Чего действительно хочет этот человек, я не понял, но в письме он выразил желание, чтобы ты, по крайней мере, согласилась