Важно, что, когда она забеременела, он организовал аборт, а сразу же после этого, когда у нее еще шла кровь, изнасиловал ее снова. Его возбуждала кровь. И ее боль. Это я тоже должна описывать? Для чего? Чтобы оправдать себя и то, что я сделала через несколько лет? Разве для того, чтобы оправдаться, нужно нарисовать здесь мою сестру крупным планом, слезинку, катящуюся по ее младенческой щеке? Или нарисовать ее в обнимку с плюшевым мишкой, как в газете иллюстрируют сообщения об издевательствах над ребенком? Не было у Элишевы никакого мишки. Она собирала всякую косметику и флакончики духов, пустые флакончики тоже, а от своих игрушек избавилась намного раньше.

Да, щеки у нее были пухлые, но в тот период она страдала от юношеских прыщиков, и мама запретила ей их трогать. Прыщиков было совсем немного, но для людей типа моей Алисы даже несколько белых гнойничков портят всю картину.

Можно рассказать об этом сжато, перечислить факты и всё: он постоянно ее насиловал, но прошло два года, прежде чем она сломалась. Это случилось, когда она уже была в армии, на курсе молодого бойца, и потом прошло еще какое-то время, прежде чем она рассказала — сначала психологу в психиатрической клинике, а потом нам. Ее прибавка в весе и другие признаки депрессии мы до того относили на счет проблем в школе и страха перед теми немногими выпускными экзаменами, которые она сдала. Так нам было удобно. Даже, когда психолог пригласила моих родителей для общей беседы, они отказывались верить, по крайней мере, вначале: сестра была сумасшедшей, а сумасшедшие выдумывают всякое. Уважаемой психологине они, конечно, ничего не сказали, отделались возгласами ужаса, но я-то поняла, что они ей не поверили, и еще я поняла, что должна заставить их поверить.

Вот. Это всё. Не считая того, что, когда я заставила их поверить, мама отравилась дигоксином, папа улетел на самолете в Италию, а я оставалась с сестрой до тех пор, пока не почувствовала, что больше ни минуты с ней не выдержу. Вот теперь действительно всё.

Неужели, всё?

Когда мама, тщательно подкрашенная, появилась в столовой, то сразу же представила меня дяде:

«С нашей умной Элинор вы еще не знакомы».

«Элинор и Элишева, — произнес он со странным акцентом. — Две дочки. Эли и Эли», — затем, как бы в шутку, взял мою руку, поднес ее к своему лицу, и, глядя на меня бесцветным взглядом из-под опущенных век, поцеловал.

Глава 6

Одед говорит, что в первые дни после того телефонного звонка из Америки со мной было трудно разговаривать: я стала по нескольку раз спрашивать, в котором точно часу он вернется домой, а дома кроме лаконичных предложений из меня ничего было не вытянуть. Что ж, если муж говорит, наверное, так оно и было, хотя мы с Одедом всегда звоним друг другу по несколько раз в день, и я не помню, чтобы в те дни надоедала ему больше обычного.

Наверное, мы и у родителей его были, не припомню, чтобы что-то отменялось, и конечно, мы им не рассказали о том, что нас беспокоило. Они оба знали о моей сестре, в смысле, знали, что ее изнасиловал зарубежный гость, и что, когда всё открылось, это разбило сердце моей мамы; что после всех этих ужасов папа поторопился сбыть с рук место преступления и сбежать от воспоминаний.

Они знали и о помешательстве Элишевы, и что она заново вернулась в наш мир чудесным перевоплощением — обо всем этом я рассказала Рахели, а через нее и Менахему, еще в начале нашего знакомства; время от времени, очень редко, она интересовалась, как поживает моя сестра, что у нее слышно.

Я много чего рассказывала свекрови и, подобно Алисе, направляла ее взгляд на шарики пыли под радиатором, чтобы не дать увидеть другую грязь. Я не сказала ей, кто погубил душу моей сестры. Это я сохранила в тайне, а им хватило мудрости не допытываться. Возможно, полагали, что мне его имя не известно, или, что это не имеет значения, у меня же была серьезная причина для молчания, я хорошо знаю, почему молчала, будто бы оберегая его имя.

Видимо, я пыталась создать впечатление, что семью Готхильф, которую вежливо называли «проблемной», перейти грань сумасшествия заставила «трагедия». Что, если бы не «наша трагедия» мы были бы, хоть и не без странностей, но всё же в пределах нормы.

Им досталась невестка, у которой сестра заперлась с оружием в туалете тренировочной базы № 12, а мама — намеренно или нет — уничтожила себя с помощью лекарств.

Они приняли в семью девушку с татуировкой, уверявшую, что «папа не сможет приехать на свадьбу».

Меня приютили как жертву трагедии, но сколько еще я могла испытывать их толерантность? Ведь даже толерантность самых терпеливых, широта души и взглядов гигантов духа имеют границы, а насильник в семье — это уже вне всяких границ. Они были щедры ко мне. Щедры необычайно, до слез, всегда великодушные, светлые и стойкие, но на каком-то этапе даже светлых и стойких неизбежно настигает физиологическое отвращение. Ну не могут они, никак не могут не ужаснуться тому количеству порченых генов, которое принесла невестка в их племя. Открыто возражать против такого сватовства они бы, очевидно, не стали, но не сомневаюсь, что их ужас в чем-то бы да выразился.

В четыре года мой Яхин душил в садике девочку. Пятнадцатилетний Нимрод прятал под матрацем журналы «Пентхаус» — это о чем-то говорит? Уж не признак ли это существенных изменений в клеточном ядре? Задолго до рождения сына я почувствовала, что не вынесу испуга своих благодетелей, их отвращения мне не пережить. После того, как Рахель погладила моего тигра, единственным моим желанием было, чтобы она гладила меня еще и еще.

Вот так и вышло, что я утаила его имя, так и вышло, что когда он объявился снова, мы с Одедом продолжали ходить к его родителям и вести себя, как будто ничего не изменилось.

А многое и правда осталось прежним: неизменно восторженная Алиса отправилась в свой воображаемый еженедельный обход, побывала в монастыре Ратисбон, поразилась высоте потолков и разволновалась от приятных речей монаха-бенедиктинца. Эту колонку я не просто помню, а даже могу подтвердить ее наличие в архиве. Святой Бенедикт, основатель ордена бенедиктинцев, удалился от мира и поселился в пещере. Алиса, живо заинтересовавшись влиянием отшельничества на