Дядька широко улыбнулся и протянул ко мне обе руки, одну сплатком, другую со свертком, и радостно провозгласил:

– Вылитый отец.

Я решила никак на это не реагировать и дождаться, что будетдальше, но на всякий случай тоже заулыбалась; дядька годился мне в дедушки, аменя учили уважать старших.

– Проходите, пожалуйста, – предложила я, он вошел, и мыс большим трудом смогли разместиться в моей прихожей. Я попятилась инатолкнулась на Марью, которая появилась из кухни.

– Что ж, давайте знакомиться, – сказал гость, все ещеулыбаясь. – Борис Моисеевич.

– Очень приятно, – с подозрением глядя на него,ответила Марья. – Марья Никитична, подруга Симы. Сейчас живу у нее.

Я собралась возразить, что не живет, а просто слегказагостилась, но не стала, пусть дядька думает, что я здесь не одна… на всякийслучай.

Мы прошли в кухню, Борис Моисеевич расположился в кресле. Отчая он отказался и, выразительно взглянув на меня, сообщил:

– Беседа наша сугубо конфиденциальна. Если вы что-тозахотите потом рассказать подруге, дело ваше, но я не вправе разглашать…

Признаться, я здорово перепугалась, такое начало мне совсемне понравилось. Марья неохотно покинула кухню, заметив:

– Я рядом.

Борис Моисеевич взял мою руку и ни с того ни с сего спросил:

– Что вы знаете о своем отце?

Может, кому-то легче легкого ответить на подобный вопрос, номне как раз наоборот. Если честно, о папе я достоверно знала одно: он умер. Покрайней мере, так уверяла мама. Остальные сведения носили отрывочный характер идруг другу противоречили. Я и в детстве не особо донимала маму вопросами, астав старше и сообразив, что данная тема маму совершенно не занимает, и вовсеот них отказалась. Рождена я была в законном браке, чему имелось свидетельство,остальное было покрыто мраком. Если верить маме, папа умер, когда я пребывала вмладенчестве, он был инженером (по другой версии – физиком, впрочем, он могсчастливо сочетать обе профессии) и скончался от рака горла (желудка). Никакойродни со стороны папы я никогда не видела, покоился он за триста километровотсюда, в том городе, где мы жили раньше. Местом моего рождения действительнобыл указан соседний областной центр, так что в историю это отлично вписывалось.После смерти папы мама поклялась, что замуж больше не выйдет и посвятит своюжизнь мне. И свое слово сдержала. У нее были многочисленные романы, каждый, какправило, начинался с покупки нового платья, а заканчивался приобретением шляпы,непременно с вуалью, которую мама носила недели две, а потом забрасывала наантресоли. За двадцать лет шляп скопилось великое множество. Как-то я сдурупредложила их выбросить, мама укоризненно покачала головой и заявила, что в нихвся ее жизнь.

Однако мужчин в нашем доме я никогда не видела. Если мама повечерам уходила, я оставалась с тетей Клавой, дальней нашей родственницей, икак-то решила выспросить ее об отце, она отвечала неуверенно и без охоты. Сталоясно: ей известно не больше моего. В шкафу хранилась фотография в рамке, накоторой, по словам мамы, был изображен отец. Никакого сходства с собой я в немне усмотрела и к фотографии интерес потеряла.

И что, скажите на милость, я должна была ответить толстяку?Но ответить-то надо. И я ответила:

– Папа умер. Двадцать лет назад.

– Да-да, – горестно кивнул Борис Моисеевич. – Этовам сказала ваша мама? Ваш отец любил ее всю жизнь. – Он достал из карманапиджака конверт, а из него фотографию. – Умирая, Натан держал ее в руке ивсе повторял: «Другой такой женщины нет».

Он протянул фото мне, и я без труда узнала маму, она быласнята в полупрофиль. На фото маме было лет тридцать пять, но могло быть ибольше, выглядела она всегда прекрасно. Однако не тот факт, что какой-то Натан,умирая, держал фото мамы в руках, восхваляя ее достоинства, потряс меня, анадпись на обратной стороне. Маминой рукой было написано: «Да лобзает он менялобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина». Никогда не замечала в мамеособого романтизма.

– «Песнь песней», – едва ли не со слезой заметил БорисМоисеевич.

– Что?

– Это цитата из Библии.

– А-а… замечательно, только…

– А вот и вы, – с улыбкой возвестил он и извлек изконверта вторую фотографию. На ней тоже была мама, в черном платье с ниткойжемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мнехорошо знакома, она до сих пор украшает розовую комнату. Цитат из Библии большене было, маминой рукой написано: «Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев итри недели». Тут кое-что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку изапечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могуи не пережить. Как-то я все это время обходилась без отца и теперь особойнадобности в нем не чувствую.

– Я не понимаю… – схитрила я.

– Значит, мама вам так ничего и не рассказала? – вздохнулон.

– А что она должна была рассказать?

– Возможно, она и права, – задумчиво изрек дядька,совершенно меня не слушая. – Но я обещал выполнить его волю, я дал словоумирающему и обязан его сдержать. – Тут он вновь взял мою руку и заявил: –Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да,он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По-настоящему оналюбила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга.

Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила:

– Он умер? – И не смогла скрыть вздоха облегчения,когда услышала:

– Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велелрассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников ипоспешил сразу к вам…

– Спасибо большое, – сказала я, не зная, как поскореевыпроводить его. – Фотографию можно оставить?

– Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком…

Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было дажеинтересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом иэмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамытоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон.Словом, это был роман, который заслуживал экранизации.

Я все-таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич ещенемного рассказал о папе и потянулся к свертку.

– Умирая, ваш отец просил меня передать вот это.