Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник;ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокругкоторого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к томуже с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью(она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).

– Это семейная реликвия, – сообщил Борис Моисеевич,глядя на железного монстра. – Ей больше ста лет, потребовалось специальноеразрешение на вывоз…

– Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? –спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящаядочь.

– Натан считал, что это должно быть у вас.

– Огромное вам спасибо, – закивала я, косясь за окно иприкидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядякак-то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевичвзглянул на часы и заторопился:

– У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мнетакси?

Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцатьпоблагодарив его, наконец-то простилась с ним.

– Нам надо помолиться за твоего папу, – заявила Марья,как только за гостем закрылась дверь.

– Ты подслушивала?

– Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?

– И что бы ты сделала? – язвительно спросила я.

– Ну… огрела бы его папиным подсвечником.

– О господи, иди молись, только оставь меня в покое.

– Ты расстроилась? – принялась канючить Марья. –Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.

– Чему, интересно?

– Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра вцерковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала…

– Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить вближайшее время.

– Я тебя понимаю, только-только появился папа и сразу умер…А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папапридумал.

– Замолчи, – возвысила я голос.

– Не расстраивайся, – сморщилась Марья. – У моейподруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.

– Марья, ты дура, – не выдержала я.

– Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. Насердце сразу такая благость, и плакать хочется.

– Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.

– Куда ты? – встрепенулась она.

– К маме.

– Я с тобой.

– Зачем?

– Как зачем? Время позднее, пойдешь одна и…

– Тебе совершенно нечего делать у моей мамы.

– Хорошо, я в подъезде подожду. Главное – знать, что ты вбезопасности.

«Когда ж я от нее избавлюсь?» – с тоской подумала я, новслух сказала:

– Хорошо, поехали. Только не вздумай рассказать маме оночном происшествии. У нее давление.

Она согласно кивнула, а я, вторично вздохнув, завернулаподсвечник в бумагу и прихватила с собой. Отправились мы на машине и потому умамы оказались уже через двадцать минут. Мама смотрела телевизор и слегкаудивилась моему появлению.

– Это Марья, – кивнув на спутницу, сказала я ипоцеловала маму.

– Ты какая-то взъерошенная. Что-нибудь случилось?

– Иди на кухню, – шикнула я на Марью, та поспешноудалилась, а я пристроилась рядом с мамой, прикидывая, как бы подготовить ее,и, ничего не придумав, сообщила: – У меня был гость. Из Израиля.

Мама взглянула заинтересованно.

– Из Израиля? И что?

– Сказал, что он друг моего отца и что папа умер.

– Дальше-то что?

– Привез подсвечник, – закончила я и освободилареликвию от бумаги.

Мама уставилась на нее в полнейшем недоумении.

– Что это?

– Подсвечник.

– Вижу, что подсвечник. Ты меня с ума сведешь. Расскажи какследует. – Я, естественно, рассказала. – Значит, старый пройдохаумер, – кивнула мама, нахмурившись. – Царство ему небесное. Или гдеон там должен находиться. Не очень-то я сильна в религии, в мое время в модебыл атеизм. Он умер и не придумал ничего умнее, как оставить тебе этохудожественное безобразие?

– Это реликвия.

– Жулик. Я совершенно не на это рассчитывала, когда писалаему письма. Каждый год по письму. Между прочим, он там прекрасно устроился, ужчто-нибудь да скопил на старость. И вот вам, пожалуйста. Впрочем, у него своихдвое, но это все-таки свинство. – Тут она схватила подсвечник, подержалаего на весу и сказала: – Мона, надо его распилить.

– Зачем? – ахнула я.

– Слушай мать и не задавай дурацких вопросов.

Мы потрусили в кладовку, где хранился всякий хлам. К намнезаметно присоединилась Марья. Однако, перерыв все сверху донизу, ничегоподходящего мы не нашли. Мама отправилась к соседям и вернулась с орудием,которое условно можно было назвать пилой.

У меня была слабая надежда, что мама откажется от идиотскойзатеи распиливать подсвечник, столкнувшись с первыми же трудностями.Распиливать что-либо вообще дело нелегкое, а у мамы давление, да и возраст, номама так рьяно принялась за дело, что мне ничего не оставалось, как присоединитьсяк ней.

Марья в некотором очумении металась рядом и в конце концовтоже приняла участие. Ненавистный подсвечник переломился пополам, и мыуставились на две половинки с алчным блеском в глазах. Корыстолюбие,оказывается, свойственно не только представителям нашей семьи, но и такойвозвышенной натуре, как Марья. Она расстроилась больше всех и едва не зарыдалаот возмущения.

– Пилите гирю, Шура, она внутри золотая, – ядовитопроизнесла я, а мама отмахнулась.

– Не там пилили, вот здесь подсвечник потолще. Не мог же онничего не оставить.

Сменяя друг друга, мы трудились всю ночь и рассвет встретилиизможденные и разочарованные. Подсвечник, поделенный на шесть частей – когти,крылья, голова и фрагменты туловища, все отдельно, – лежал на столе,вызывая у мамы стойкую неприязнь.

– Я вспомнила, – вдруг сказала мама, борясь содышкой. – Старый пройдоха рассказывал: кто-то из его предков – то ли дед,то ли прадед – спасся от пожара чудесным образом и с этим дурацким подсвечникомприехал во Львов и там неожиданно разбогател, должно быть, ограбил кого-то. Этудрянь он таскал за собой повсюду, считая, что она приносит удачу.