мяч, когда я видела вдалеке ее – невысокую, темноволосую, с короткой

мальчишеской стрижкой, в простенькой ситцевой блузе, так складно, так красиво

обхватывающей ее грудь и уже начинающее полнеть тело. Обнявшись и оживленно

болтая, мы шли длинными, сырыми, поселковыми улицами к ее дому, так весело

пахнущему свежим деревом, свежим чаем, свежим бельем – короче, свежестью. Еще там

были сосны, яблоки, занавески на окнах, маленькая коричневая, точно желудь, собака, гул

поездов вдали и десятилетний Аннин сынишка Назарчик. Был еще муж, но тем летом он

гостил где-то в Соединенных Штатах, а шустрый, щуплый Назаренок – в стоптанных

кроссовках, натянутых на босые ножки, и закатанных до колен брючках бросался нам

навстречу. Назарчик тоже писал стихи и недавно пришел в нашу детскую литературную

студию. Я хорошо помню тот день, когда впервые увидела их – мы выступали на радио,

тогда-то Михаловна, руководительница студии, и познакомила меня с новеньким

черноглазым пацаненком и его такой же черноглазой и ласковой мамой. Пацаненок лип к

матери, точно маленький. Я уже два года как осталась без родителей, поэтому такие вот

картинки, мягко говоря, меня умиляли мало. Но незнакомая черноглазка была проста и

мила. Она похвалила мои стихи и сказала, что давно мечтала познакомиться. Оказывается,

они ходили в студию уже месяц, а я сдавала экзамены и все прошляпила. После радио мы

сидели в каком-то кафе, и Анна уже со смехом держала меня за руку. «Вы поосторожней с

ней, – предупредила Михаловна Анну, закуривая и лукаво глядя на меня. – Она у нас

влюбляется в хорошеньких женщин!» Все засмеялись, я засмеялась тоже, а Анна,

нагнувшись ко мне, шепнула в самое мое ухо: «Только ты, пожалуйста, не влюбляйся в

меня, а то что же я буду с тобой делать?» «Постараюсь. Но обещать ничего не могу…» – я

уже решила быть с нею серьезной и немногословной. Прощаясь со всеми нами, Анна

неожиданно сказала мне: «Может быть, проводишь нас с Назаром до Малаховки? Честное

слово, мне так скучно одной…» Я поехала с ней. Уложив расходившегося Назара спать,

мы сидели на террасе, и она грызла яблоко, из яблока брызнул сок, я попыталась вытереть

ей щёку и нечаянно оказалась слишком близко… Утром, провожая меня на электричку,

Анна сказала: «Имей в виду, я буду звать тебя «Гаврош». «Зови!» – разрешила я. И стала

ездить в Малаховку почти каждый день. Наутро, одурев от бессонной ночи, я всегда

засыпала в электричке и на московском вокзале, второпях разбуженная кем-то, не всегда

могла сообразить, что со мной случилось и где я нахожусь. Находилась я, безусловно, в

раю – тут и гадать было нечего. Между тем, подоспела осень и приблизился день моего

отъезда в Кёльн, но я уже готова была отказаться от поездки: как я выдержу вдали от

Анны целые полгода? Внезапно выяснилось, что отказаться мне никак нельзя – и все

радовались, а я была безутешна. Не буду говорить, как мы расставались – потому что

ничего нового не скажу. По ночам в Кёльне мне снились яблоки – тугие и прохладные,

точно свежая простыня. Анна писала мне несколько раз в неделю. На моем столе стояла ее

фотография – она – прелестно задумчивая, подперев щёку пухлой рукой – видела все, что

я делаю у себя в комнате. Друзья из студии сообщали мне в Кёльн, что ездили большой

компанией – даже и с Михаловной – в Малаховку. «Анна весь дом увешала твоими

фотографиями. Ждет тебя – не дождется. И, знаешь, страшно немного: судя по тому, что

она говорит о тебе, видно, конечно, что влюблена. Но иногда кажется, будто говорит она о

ком-то другом – представляет тебя какой-то идеальной девочкой. Честно говоря, мы

думали, что вы знакомы ближе…» Ближе было некуда. Но я вернусь – и мы познакомимся

заново. Я вернулась – и мы почти тотчас расстались. Не буду говорить, почему и как это

произошло. Видно, друзья мои оказались правы: я вовсе не была той идеальной девочкой,

которую любила Анна. Я еще пыталась все спасти, зачем-то звала ее на какие-то свидания

в городе, она зачем-то на них приходила, в результате все становилось в тысячу раз

больнее и запутанней. Однажды я принесла ей в подарок яблоко – выбрала у продавщицы

фруктов самое огромное, светящееся изнутри. Анна так смеялась! «Гаврошик, зачем мне

яблоко? У меня их целый сад!» Потом она вроде бы даже просила Михаловну вытурить

меня из литературной студии – дескать, ей тяжело встречаться с «этой испорченной

девочкой». Михаловна тогда для приличия наорала на меня: «Тебе учиться надо и стихи

писать, а не путаться со взрослыми тетками…» Мне, собственно, нечего было ответить на

это. Не объяснять же, что мы и поцеловались-то с Анной по-взрослому всего один раз. И я

приняла решение уйти. А кто, скажите, должен был уходить из студии? Маленький

Назарчик? Он ведь тоже писал в Кёльн чудесные письма и называл меня в них своей

старшей сестренкой. Потянулись эти беспросветные дни, я всерьез подумывала о

самоубийстве. Потом как-то поехали всей студией в Малаховку, выступать в детском

доме. После концерта Анна пригласила студию к себе домой – пить чай и развлекаться.

Разумеется, всех, кроме меня. И все шли – радостные, оживленные – к ней домой, и

приближался уже тот миг, когда я должна была отделиться ото всех и одна отправиться к

электричке. Мы подошли к железнодорожному полотну не вовремя: мимо нас громыхал

товарный состав. Только что я была далеко-далеко от Анны, а тут вдруг толпа смешалась,

все как-то отступили назад, и мы оказались рядом, на расстоянии вытянутой руки. Меня

обдало жаром, точно от костра – но что толку? Так далеко друг от друга мы не были еще

никогда. Даже когда нас разделяло расстояние в несколько тысяч километров – и Анна

ждала моих писем, а я тосковала по ней в своем Кёльне – мы были настолько близки, что я

порой чувствовала прикосновение ее пальцев к своей щеке. Теперь жар моментально

сменился могильным холодом – и я – чтоб не встречаться с ней глазами – сделала

несколько шагов к полотну и неотрывно уставилась на колеса проходящего поезда. Анна,

должно быть, подумала что-то страшное. Она решительно шагнула ко мне – и встала

между мною и поездом – маленькая, бледная, решительная. Спиною к грохочущему

товарняку, лицом – ко мне. Теперь она неотрывно смотрела в мои глаза и кусала губы,

когда-то целованные мной. А я смотрела на нее и