— Могу я кое о чём тебя спросить, Эдди?

— Конечно.

— Ты можешь рисовать где угодно? Или только здесь?

— Думаю, где угодно. Но в других местах и картины будутдругими.

Она пристально смотрела на меня. Почти что с мольбой.

— Всё равно перемена может пойти на пользу. Тебе нужноизбавиться от этого взгляда. Я не говорю о возвращении в Миннесоту, нужнопросто… уехать куда-нибудь ещё. Ты об этом подумаешь?

— Да. — «Но лишь после того, как загляну в красную корзинкудля пикника, — добавил про себя я. — И после того, как хотя бы раз побываю наюжной оконечности Дьюмы». Я думал, что мне это удастся. Потому что плохо сталоИлзе — не мне. Я-то отделался окрашенными красным воспоминаниями о несчастномслучае. И фантомным зудом.

— Будь здоров, Эдгар. Я точно не знаю, каким ты стал, нопрежнего Эдгара осталось достаточно много, чтобы любить тебя. — Она подняласьна цыпочки в белых сандалиях (несомненно, купленных специально для этойпоездки) и вновь поцеловала меня в щетинистую щёку.

— Спасибо, — ответил я. — Спасибо за прошлую ночь.

— Благодарить незачем. Всё было прекрасно.

Она пожала мне руку. Потом поднялась по трапу и скрылась всамолёте.

Я вновь оказался в зале вылета терминала «Дельты». На этотраз без Джека.

— Только ты и я, мисс Булочка. Такое ощущение, что мызасиделись дольше всех.

Тут я заметил, что она плачет, и обнял её.

— Папуля, я так хочу остаться с тобой!

— Возвращайся в колледж, милая. Подготовься к зачёту и сдайна отлично. Скоро мы с тобой увидимся.

Она отпрянула. Озабоченно посмотрела на меня.

— У тебя всё будет хорошо?

— Да. И у тебя всё должно быть хорошо.

— Я постараюсь. Постараюсь. Я вновь обнял её.

— Иди. Зарегистрируйся. Купи журналы. Посмотри Си-эн-эн.Счастливого тебе полёта.

— Хорошо, папуля. Всё было замечательно.

— Ты у меня замечательная.

Она от души чмокнула меня в губы (вероятно, компенсировалатот поцелуй, что придержала её мать) и прошла через раздвижные двери. Один разобернулась и помахала мне рукой — к тому времени став уже силуэтом заполяризованным стеклом. И как же я жалею, что не разглядел её тогда получше —ведь я видел её в последний раз.

Из Художественного музея Ринглингов я позвонил в два места —в похоронное бюро и на автоответчик «Эль Паласио», а после оставил сообщениедля Уайрмана: пообещал вернуться к трём часам и попросил встретить меня у моегодома. И ещё попросил передать Джеку, что тот достаточно взрослый (раз уж имеетправо голосовать и ходит на вечеринки с второкурсницами Флоридскогоуниверситета), чтобы держать мобильник в рабочем состоянии.

Я вернулся на Дьюма-Ки около половины четвёртого, но иавтомобиль Джека, и коллекционный серебристый «бенц» Элизабет уже стояли наквадрате потрескавшегося бетона справа от «Розовой громады». Джек и Уайрмансидели на ступеньках и пили чай со льдом. Джек — в том же сером костюме, но ужес привычно растрёпанными волосами и в футболке «Морских дьяволов» под пиджаком.Уайрман — в чёрных джинсах, белой рубашке с расстёгнутым воротником и всдвинутой на затылок бейсболке.

Я припарковался, вылез из автомобиля и потянулся, чтобыразмять больную ногу. Они поднялись, подошли ко мне, ни один не улыбался.

— Все уехали, амиго? — спросил Уайрман.

— Все, кроме моей тёти Джин и дяди Бена, — ответил я. — Они— бывалые халявщики, и возьмут всё, что им пообещали.

Джек улыбнулся, но как-то невесело.

— Такие есть в каждой семье, — заметил он.

— Как ты? — спросил я Уайрмана.

— Если ты насчёт Элизабет, то нормально. Хэдлок говорит,что, возможно, это наилучший вариант, и я готов признать его правоту. А вот еёрешение оставить мне сто шестьдесят миллионов долларов деньгами, активами исобственностью… — Он покачал головой. — Это уже другое. Может, со временем мнеудастся с этим свыкнуться, но сейчас…

— Сейчас что-то происходит.

— Si, senor. И очень странное.

— Что ты рассказал Джеку? Уайрман замялся.

— Вот что я тебе скажу, амиго. Раз начав, трудно определитьту черту, перед которой следует остановиться.

— Он рассказал мне всё, — вмешался Джек. — Во всяком случае,по его мнению. И о том, что вы сделали с его зрением, и о Кэнди Брауне. — Онпомолчал. — И о двух девочках, которых вы видели.

— И что ты можешь сказать насчёт Кэнди Брауна?

— Будь моя воля, я бы наградил вас медалью. А жителиСарасоты, вероятно, выделили бы вам персональную платформу во время парада вДень памяти погибших в войнах. — Джек сунул руки в карманы. — Но если быпрошлой осенью вы сказали мне, что такое может случиться не только вкинофильмах, но и в реальной жизни, я бы рассмеялся.

— А на прошлой неделе? — спросил я.

Джек задумался. С той стороны «Розовой громады» волны мернонакатывали на берег. Под гостиной и спальней шептались ракушки.

— Нет, — наконец ответил Джек. — Вероятно, смеяться бы нестал. Я с самого начала понял, что вы какой-то особенный, Эдгар. Вы приехалисюда и… — Он сложил ладони, переплёл пальцы. И я подумал, что он прав. Так онои было. Как переплетённые пальцы обеих рук. И тот факт, что у меня была однарука, не имел ровно никакого значения.

Во всяком случае, в данном конкретном случае.

— О чём ты говоришь, hermano?[165] Джек пожал плечами.

— Эдгар и Дьюма. Дьюма и Эдгар. Они словно ждали друг друга.— На его лице читалось смущение, но в своих словах он определённо несомневался.

Я махнул рукой в сторону двери.

— Тогда пошли.

— Сначала расскажи ему, как ты нашёл корзинку, — попросилУайрман Джека.

Тот пожал плечами.

— Потеть не пришлось; не заняло и двадцати минут. Она стоялана каком-то старом комоде в дальнем конце чердака. На неё падал свет извентиляционной трубы. Словно она хотела, чтобы её нашли. — Джек посмотрел наУайрмана, который согласно кивнул. — Потом мы отнесли корзинку вниз и заглянулив неё. Она была чертовски тяжёлая.