— Quien sabe? История сокрыла её в своих глубинах.Шэннингтон думает, что она и её новый муж вернулись в Атланту после завершенияпоисков близняшек. Они не присутствовали на поминальной службе.

— Она могла обвинить отца в том, что произошло, — вставил Джек.

Уайрман кивнул.

— А может, просто не могла оставаться на Дьюме.

Я вспомнили надутое личико (я-хочу-быть-где-то-ещё) Адрианына семейном портрете и подумал, что в словах Уайрмана что-то есть.

— В любом случае, — продолжил Уайрман, — она навернякамертва. Если б ещё жила, то готовилась бы отметить столетний юбилей.Вероятность этого крайне мала.

«где наша сестра?»

Уайрман сжал мою руку, развернул меня к себе. Его лицоосунулось, постарело.

— Мучачо, если что-то сверхъестественное убило мисс Истлейкс тем, чтобы заткнуть ей рот, может, нам следует понять намёк и удрать сДьюма-Ки?

— Я думаю, уже поздно, — ответил я.

— Почему?

— Потому что она снова проснулась. Так сказала Элизабетперед смертью.

— Кто проснулся?

— Персе, — ответил я.

— Кто это?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Но, думаю, нам предстоитутопить её, чтобы она снова заснула.

При покупке корзинка для пикника была алой и лишь немноговыцвела за свою долгую жизнь, возможно, потому, что большую часть временипростояла на чердаке. Я приподнял её за одну ручку. Действительно, весилакорзинка немало — по моим прикидкам, фунтов двадцать [около 9 кг]. Прутья надне, хоть и были прежде плотно сплетёнными, слегка продавились. Я поставилкорзинку на ковёр, развёл деревянные ручки в стороны, откинул крышку. Петлиедва слышно скрипнули.

Сверху лежали цветные карандаши, от большинства осталиськороткие огрызки. А под ними — рисунки, сделанные вундеркиндом болеевосьмидесяти лет тому назад. Маленькой девочкой, которая в возрасте двух летупала с запряжённого пони возка, ударилась головой и очнулась с припадками имагической способностью рисовать. Я это знал, пусть даже рисунок на первомлисте и не был рисунком в полном смысле этого слова. Действительно, ну какойэто рисунок:

Я поднял листок. Под ним увидел вот это:

А дальше рисунки стали рисунками, прибавляя в сложности имастерстве с невероятной быстротой. Поверить, что такое возможно, мог разве чтоЭдгар Фримантл, который рисовал лишь завитушки до того, как несчастный случайна стройплощадке лишил его руки, размозжил голову и едва не отправил на тотсвет.

Она рисовала поля. Пальмы. Берег. Огромное чёрное лицо,круглое, как баскетбольный мяч, с улыбающимся красным ртом (вероятно, лицоМельды — домоправительницы), хотя эта Мельда больше напоминаларебёнока-переростка на снимке, сделанном с очень близкого расстояния. Потомпошли животные: еноты, черепаха, олень, рысь — нормальных пропорций, но идущиепо Заливу или летающие по воздуху. Я нашёл цаплю, нарисованную с мельчайшимиподробностями, которая стояла на ограждении балкона дома, где выросла девочка.Под этим рисунком лежала акварель той же птицы, только теперь цапля летела надплавательным бассейном вверх ногами. И глаза-буравчики, которые смотрели срисунка, были того же цвета, что и сам бассейн. «Она делала то же, что и я, —мелькнула мысль, и по коже опять побежали мурашки. — Пыталась заново открытьординарное, сделать его новым, превратить в грёзу».

Дарио, Джимми и Элис кончили бы в штаны, если б увидели этикартины? Думаю, сомнений в этом нет и быть не может.

Она нарисовала двух девочек (конечно же, Тесси и Лауру), сшироченными улыбками, старательно растянутыми, уходящими за пределы лица.

Она нарисовала папулю — выше дома, рядом с которым он стоял(наверняка первым «Гнездом цапли»), с сигарой размером с ракету. И дымокольцовывал луну над его головой.

Она нарисовала двух девочек в тёмно-зелёных свитерах напросёлочной дороге. На головах они несли книги, как африканские девушки носяткувшины с водой. Несомненно, Марию и Ханну. Позади них шли лягушки. Отрицаязаконы перспективы, с удалением от девочек они увеличивались, а не уменьшались.

Потом в творчестве Элизабет начался период «УлыбающихсяЛошадей». Этих рисунков набралось более десятка. Я быстро их пролистал, потомвернулся к одному, постучал по нему пальцем.

— Тот самый рисунок из газетной статьи.

— Копни глубже, — откликнулся Уайрман. — Ты ещё ничего невидел.

Снова лошади… члены семьи, нарисованные карандашами, углёмили весёленькими акварельными красками, всегдад ержащие друг друга за руки, каквырезанные из бумаги куклы… потом ураган, вода — волнами выплёскивающаяся избассейна, кроны пальм, которые рвал ветер.

Всего рисунков было далеко за сотню. Хоть Элизабет и быларебёнком, но она фонтанировала. Ещё два или три рисунка урагана… может, той«Элис», что отрыл сокровища, может, урагана вообще, точно не скажешь… Залив…ещё Залив, на этот раз с летающими рыбами размером с дельфинов… Залив спеликанами — и радуга в каждом раскрытом клюве… Залив на закате дня… и…

Я замер, горло перехватило.

В срав??ении со многими другими рисунками, просмотреннымимной, этот поражал простотой: силуэт корабля на фоне умирающего света,пойманный в тот самый момент, когда день сменяется ночью, но эта простотанаполняла рисунок могуществом. И, конечно же, я так и подумал, когда нарисовалто же самое в мой первый вечер, проведённый в «Розовой громаде». Здесь был тотже трос, натянутый между носом корабля и, как, возможно, говорили в те далёкиевремена, башней Маркони,[166] создающий ярко-оранжевый треугольник. И свет,поднимаясь над водой, менялся точно так же: от оранжевого к синему. Я увиделдаже наложение цветов, отчего корабль (поменьше, чем у меня) выглядел какдалёкий призрак, ползущий на север.

— Я это рисовал, — выдохнул я.

— Знаю, — кивнул Уайрман. — Я видел. Ты назвал этот рисунок«Здрасьте».

Я зарылся глубже, доставая акварели и карандашные рисунки,зная, что в конце концов найду. И — да, у самого дна я добрался до картины, накоторой Элизабет первый раз изобразила «Персе». Только она нарисовала корабльновёхоньким — изящную трёхмачтовую красоту с убранными парусами на сине-зелёнойводе Залива под фирменным солнцем Элизабет Истлейк, выстреливающим длинными,счастливыми лучами. Это была прекрасная работа, на которую следовало смотретьпод мелодию калипсо.