Но в отличие от других картин Элизабет в этой чувствоваласьфальшь.

— Смотри дальше, мучачо.

Корабль… корабль… семья — не вся, только четверо, стоят наберегу, держась за руки, как бумажные куклы, все со счастливыми элизабетовскимиулыбками… корабль… дом, перед ним — стоящий на голове чёрный парковыйжокей[167]… корабль — белоснежное великолепие… Джон Истлейк…

Джон Истлейк кричит… кровь хлещет из носа и одного глаза…

Я, как зачарованный, уставился на эту картину. Акварельребёнка, выполненную с дьявольским мастерством. Изображённый на ней мужчинаобезумел от ужаса, горя, или от того и другого.

— Господи, — выдохнул я.

— Ещё одна картина, мучачо, — услышал я Уайрмана. — Толькоодна.

Я поднял картину с кричащим мужчиной. Лист с высохшимиакварельными красками затрещал, как кости. Под кричащим отцом лежал корабль, иэто был мой корабль. Мой «Персе». Элизабет нарисовала его в ночи, и некисточкой — я видел отпечатки детских пальчиков в разводах серого и чёрного. Наэтот раз её взгляд пробил маскировочную завесу «Персе». Доски потрескались,паруса провисли и зияли дырами. Вокруг корабля, синие в свете луны, которая неулыбалась и не выстреливала счастливые лучи, из воды торчали сотни рукскелетов. И руки эти, с которых капала вода, салютовали стоящему на ютебесформенному бледному существу — вроде бы женщине, одетой в какую-то рванину,то ли широкий плащ, то ли саван… то ли мантию. И это была красная мантия, моякрасная мантия, но нарисованная спереди. Три пустых глазницы зияли в голове,ухмылка растянулась шире лица в безумном смешении губ и зубов. Этот рисунок былкуда страшнее моих картин «Девочка и корабль», потому что Элизабет разомдокопалась до самой сути, не дожидаясь, пока разум осмыслит увиденное. «Это иесть жуть, — говорил рисунок. — Это и есть жуть, которую мы боимся найтизатаившейся в ночи. Смотрите, как она ухмыляется под светом луны. Смотрите, какутопшие приветствуют её».

— Господи, — повторил я и повернулся к Уайрману. — Какдумаешь, когда? После того, как её сёстры?..

— Наверняка. Наверняка таким способом она пыталасьсправиться с трагедией, или ты не согласен?

— Не знаю. — Какая-то моя часть пыталась подумать об Илзе иМелинде, другая, наоборот, старалась о них не думать. — Не знаю, как ребёнок…любой ребёнок… мог такое создать.

— Память рода, — ответил Уайрман. — Так бы сказали юнгианцы.

— А как я нарисовал этот же самый грёбаный корабль? Можетдаже, и это самое существо, но только со спины? Есть у юнгианцев какие-тотеории на этот счёт?

— Элизабет не назвала свой корабль «Персе», — заметил Джек.

— Ей же было всего четыре года. Сомневаюсь, чтобы названиечто-то для неё значило. — Я подумал о её более ранних картинах, на которыхкораблю удавалось прятаться за белой красотой. — Особенно когда она наконец-тоувидела, какой он на самом деле.

— Ты говоришь так, словно корабль реальный, — заметилУайрман.

Во рту у меня пересохло. Я пошёл в ванную, набрал стаканводы, выпил.

— Не знаю, верю я в это или нет, но у меня есть главноежитейское правило, Уайрман. Если один человек что-то видит, это, возможно,галлюцинация. Если видят двое, то шансы нато, что это реальность, возрастаютмногократно. Элизабет видела «Персе», и я его тоже видел.

— В вашем воображении, — напомнил Уайрман. — Вы видели его ввашем воображении.

Я наставил палец на лицо Уайрмана.

— Ты знаешь, на что способно моё воображение.

Он не ответил — только кивнул. И сильно побледнел. ВмешалсяДжек:

— Вы сказали: «Однажды она увидела, какой он на самом деле».Если корабль на этой картине реальный, тогда что он такое?

— Думаю, ты знаешь, — ответил ему Уайрман. — Думаю, мы всёзнаем; этого чертовски трудно не понять. Просто боимся сказать вслух. Давай,Джек. Бог ненавидит труса.

— Ладно, это корабль мёртвых, — бесстрастно прозвучал голосДжека в моей чистой, ярко освещённой студии. Он поднял руки, медленно прошёлсяпальцами по волосам, отчего они взъерошились ещё сильнее. — Но вот что я вамскажу. Если именно это приплывёт за мной в конце жизни, я бы предпочёл вообщене рождаться.

Толстую стопку рисунков и акварелей я отодвинул в сторону,довольный тем, что более не вижу двух последних. Потом посмотрел на то, чтотяжёлым грузом лежало под рисунками.

Боезапас пистолета для подводной охоты. Я достал один изгарпунов. Длиной около пятнадцати дюймов [38 см], довольно тяжёлый. С древкомиз стали, не алюминия (я не знаю, использовался ли алюминий в начале двадцатоговека). На рабочем конце к острию сходились три лезвия — потускневших, новыглядевших острыми. Я коснулся одного пальцем, и на коже тут же появиласькрошечная капелька крови.

— Вам нужно его продезинфицировать, — встревожился Джек.

— Да, конечно, — ответил я. Поднял гарпун, повернулся кпослеполуденному солнцу. Блики забегали по стенам. Короткий гарпун обладалустрашающей красотой. Такое определение приберегают исключительно дляэффективного оружия. — В воде он далеко не полетит. Слишком тяжёлый.

— Как бы не так, — возразил Уайрман. — Гарпун выстреливаетсяпружиной и сжатым углекислым газом из баллончика. Так что начальная скоростьприличная. И в те времена дальность не требовалась. Залив кишел рыбой, дажевблизи берега. Когда Истлейк хотел кого-нибудь подстрелить, он обычно это делалв упор.

— Меня удивляют эти наконечники.

— Меня тоже, — кивнул Уайрман. — В «Эль Паласио» с десятокгарпунов, считая те четыре, что на стене в библиотеке, но таких там нет.

Джек вернулся из ванной, принёс пузырёк перекиси водорода.Взял гарпун, который я держал в руке, присмотрелся к наконечнику с тремялезвиями.

— Что это? Серебро?

Уайрман соорудил из большого и указательного пальца пистолети направил на Джека.

— Карты можешь не показывать, но Уайрман думает, что тысорвал банк.

— А вы этого не поняли? — спросил Джек.

Мы с Уайрманом переглянулись, вновь повернулись к Джеку.