— Почему?

— Я не могу… у меня работа… я замужем! Я…

— И что с того? — мягко спросил Альберт.

— Я не хочу! Я не… нет, нет, ты меня не заставишь!

— Я не собираюсь тебя заставлять. Кете, пожалуйста, я хочу, чтобы ты поступила благоразумно.

Она закрыла глаза руками и начала считать: не соглашаться, но отчего, почему она не может согласиться? Она в чужой стране, ничто ее не обязывает, можно бросить работу, Митю (не все ли равно, если она его не любит, а лишь уважает?), возвратиться домой, а то, что Альберт назвал ее домом — это не то, не станет им, не может быть дома без Марии, тети, мальчиков, без Альберта, ни Митя, ни кто-либо еще не заменит ей настоящего дома. Как приятно, как хорошо было бы уехать, забыть, что вот-вот начнется, она же не имеет к этому отношения! Этого не было! Партия… она смирится с ней, как смирились остальные — и Мария, и Альберт… и разве партия так уж страшна?

— Кете, скажи… возможно, ты боишься?

— Что? — переспросила она.

— Боишься возвратиться?.. Кете, мы говорили об этом с Марией и Дитером. Тебе ничего не грозит. Я могу поклясться тебе, Кете, что тебя никто не тронет. Если ты хочешь работать, учиться… Кете, я позабочусь об этом. Даю тебе слово.

— Ты не можешь этого знать, — прошептала она. — В «Единой Империи» никто не может быть в безопасности… и ты тоже. Ты… просто винтик… этой машины… уничтожения!

— Кете… — Она слышала, что ему тяжело говорить. — Если ты не веришь мне, поверь своей сестре. Она беспокоится о тебе, она боится, что ты…

— Что я — что?.. Погибну?

— Кете, если я виноват… Кете… можешь винить меня, сколько хочешь, можешь называть, как захочешь, но прислушайся к… не ко мне, к разуму, Кете! Это не твоя война! Не твоя!

— А война начинается?!

От испуга она опустила руки и оглянулась на звук — и с закрытыми глазами она поняла, что Альберт швырнул фотографию Мити в стену. Стекло разбилось и рассыпалось по полу.

— Вот чего тебе надо? — воскликнул он. — Что мне сделать? Раз ты не можешь нормально соображать…

— Не кричи на меня!

— Ну, все равно! — не скрывая, насколько он зол, сказал он затем. — Это ничего не меняет! Я остаюсь на ночь, а утром мы уезжаем. Нельзя терять время! Будешь жить с сестрой, у нее хватит места. Хочешь ты или нет, Кете…

— Со дня на день должен вернуться мой муж!

— Муж… муж…

Что-то выдумывая, он прошелся по комнате, заметил заклеенные окна, разбросал носком ботинка осколки стекла; потом, с необъяснимым удовольствием, спросил:

— Нравится эта жизнь, Кете? С этими окнами? С противогазом, а? Хочешь жить под бомбами? Тебя что, нужно встряхнуть, чтобы ты поняла, как это серьезно? Встряхнуть тебя?

— Нет! Не трогай меня!

Ей полегчало: непривычная озлобленность Альберта не привлекала, а отталкивала от него. У нее появились силы, чтобы прямо смотреть на него. Но от рук его она попятилась. Мысль, что Альберт сделает все, что угодно, чтобы добиться желаемого, внушала почти потусторонний ужас. Отступая, спиной она уперлась в стену — бежать действительно было некуда. Ее сильно тряхнуло — Альберт схватил ее за плечи и тормошил так, будто собирался сломать ей шею.

— Хватит, — прошептала она.

— Мозги на место встали?

— Ты псих, — вырываясь, сказала она.

— Кете, я не шучу! Ты дура! Что ты можешь понять?

— Ты псих! Как они все! Вы спятили там на своей войне! Это не я должна бежать! Это вы должны отступать! Это из-за тебя я ношу этот противогаз! Из-за тебя у меня заклеены окна! Из-за тебя я живу в ожидании бомб! Это ты, ты, ты делаешь это со мной!

Руки его ослабли, но не ушли с ее плеч. Катя заморгала, прогоняя слезы. Она не смотрела на Альберта, но чувствовала, как он растерян — растерянность эта перетекала в нее с теплым, уже почти нежным прикосновением.

— Я… извини, — прошептала она, — ты не оставляешь мне выбора… Альберт.

Произносила ли она раньше его имя?

— Я понимаю, — тихо ответил он. — Ты права, ты во многом права. Но, Кете… я ничего не могу изменить. Я могу лишь спасти тебя. Больше ничего. Услышь меня, Кете, пожалуйста!

Ласково он взял ее голову и приблизил к себе. С облегчением после яростной вспышки она заглянула ему в глаза и прочла в них те же чувства, что терзали ее: страх, неуверенность, злость, бессилие, непонимание — как им жить дальше, получится ли сохранить прежнее и стоит ли его сохранять.

— Кете, слушай меня… Пожалуйста, выслушай меня. Благоразумие… и сдержанность… ты умрешь, ты понимаешь? Ты видела, как рушатся дома? Ты знаешь, как долго умирают под завалами? А если ты каким-то чудом переживешь это… Кете, женщина на захваченной территории — это кусок мяса. Тебя никто не спасет. Рядом не будет ни меня, ни твоего мужа, ни Гарденберга. Смерть не страшна, пока не заглянешь ей в лицо. Легко соглашаться на то, чего не знаешь. Война — это ужасно… Кете, если хочешь, мы вернемся в Мингу. Мы ни в чем не виноваты. Мы… отправимся в горы. Давай будем жить вместе, только мы с тобой, Кете? Мы поедем в горы, присмотрим дом, будем жить отшельниками, заведем хозяйство. Правда, я ничего не умею, но я быстро научусь. А можем жить в Минге, я найду новую работу, ты будешь работать или учиться, или встречать меня с работы, как ты захочешь. Я тебя больше всего на свете люблю.

Как сквозь сон она ответила:

— Сейчас ты скажешь все, любую глупость, любую ложь… чтобы получить желаемое.

— А зачем мне это делать? Я… приехал, потому что меня просила твоя… сестра…

Он путался в словах, перескакивая на южный диалект. Голос успокаивал, утешал, внушал чувство безопасности. С еле слышным вздохом он поцеловал ее губы — и стало так тихо и спокойно, исчезла чужая квартира, чужой язык, чужая страна, осталось привычное, теплое и невыносимо любимое. В ее губы он прошептал:

— Кете… поехали со мной…

Спокойствие и нежность испугались и скрылись. Она открыла глаза, понимая, как хочет голос, глаза, руки этого мужчины — и что, пока не закончится ужас в их головах, она не обретет с ним покоя. Если она бросится с ним, она на всю жизнь обречет себя на соучастие войне. Любовь, что могла служить протестом против войны разных наций, языков и стран, сейчас была