— О мадам, помогите же мне!

— Но это значит отказаться от самого большого из моихудовольствий.

— Неужели вам так нравятся эти ужасы?

— Нет ничего сладостнее, чем обмануть человека …почувствовать, как он умирает в твоих объятиях… Как восхитительно нанести емуроковой удар в тот миг, когда он испытывает высшее блаженство, эта битва междуПарками и Венерой невероятно кружит мне голову, и я уверена, что если бы тыпопробовала, ты быстро пристрастилась бы к этому.

— О мадам, какая бездна извращений!

— Но извращение есть пища для удовольствия, которое безэтого становится пресным. Чем было бы сладострастие без излишеств?

— Но как можно доводить их до такой степени?

— Пожалей меня… пожалей меня, моя девочка, за то, что яне могу еще больше разнообразить их. Если бы ты только знала, что творится вмоем воображении, когда я наслаждаюсь! Что оно мне рисует, на что оно способно!Поверь, Жюстина: то, чем я занимаюсь, намного скучнее того, чего бы я желала.Почему, например, мои желания должны ограничиться этим дурацким лесом? Почему яне царица мира! Почему не могу охватить своими неистовыми страстями всюприроду! тогда каждый час моей жизни был бы отмечен злодейством, каждый мой шагкончался бы убийством. Я мечтаю о беспредельной власти только затем, чтобыкупаться в преступлениях: я хотела бы превзойти в ужасах всех жестоких женщиндревности; я бы хотела, чтобы во всех уголках вселенной люди трепетали приупоминании моего имени. Разве простой анализ преступления недостаточен, чтобывоздать ему хвалу? Что есть преступление? Это поступок, когда, растаптываялюдей, мы высоко возвышаемся над ними; это поступок, который делает насвладыками жизни и состояния окружающих и, следовательно, увеличивает дозусчастья, которым мы наслаждаемся, за счет того, что отнимаем у других.Возможно, ты скажешь, что не будет полного счастья, завоеванного в ущерб другимлюдям? Чепуха! Оно и является счастьем только при условии его узурпации, онопотеряло бы всю прелесть, будь оно подарено. Его надо похитить, вырвать изчужих рук, оно должно стоить многих слез тому, у кого его отнимают, и вот этауверенность в том, что мы тем самым причиняем боль другим, порождает самоенеземное наслаждение.

— Однако это и есть злодейство, мадам!

— Ничего подобного: это всего лишь простое и вполнеестественное желание получить максимальную порцию возможного в этом миресчастья.

— Я бы согласилась, если бы это было не за счет других.

— Но мне не будет так приятно, если я буду знать, чтодругие тоже счастливы: для полноты и безмятежности моего счастья необходимо,чтобы им пользовалась я одна на свете… чтобы я одна была счастлива посредивсеобщих страданий. Нет ни одного высоко организованного существа, которое несознавало бы, как приятно иметь привилегии: когда я обладаю одной долейвсеобщего благополучия, я ничем не отличаюсь от всех прочих, но вот если ясмогу концентрировать на себе все блага, я, без сомнения, буду счастливее всехостальных. Скажем, в обществе из десяти человек существует десять порцийсчастья, все они равны, то есть никто не может похвастаться, что ему повезлобольше, чем другим; а когда один из членов этого общества завладевает девятьюдругими долями, чтобы сделать их своими, он будет по-настоящему счастлив, таккак теперь он может сравнивать, что прежде было невозможно. Счастье заключаетсяне в том или ином состоянии души: суть его только в сравнении своего состоянияс чужим, но о каком сравнении может идти речь, когда все похожи на тебя? Еслибы все имели равное богатство, кто осмелился бы назвать себя богатым?

— О мадам, мне никогда не понять такой способ статьсчастливой: мне кажется, я могла бы быть ею, только зная, что все остальныетоже счастливы.

— Потому что у тебя слабая, несовершенная организация,потому что у тебя куцые желания, хилые страсти и никакого сластолюбия. Но такиепосредственные качества недопустимы при моей организации, и если мое счастьевозможно лишь посреди несчастья других, так лишь потому, что я нахожу в ихнесчастьях единственный стимул, который сильно щекочет мне нервы и который врезультате этого приятного потрясения порождает удовольствие от электрическихатомов, циркулирующих в моем теле[46]. Вообще все ошибки людейв этом отношении проистекают из ложного определения счастья. То, что называютэтим словом, не есть ситуация, которая одинаковым образом подходит людям; этосостояние различно у разных индивидов, на которых оно действует, и этовоздействие всегда зависит от внутренней организации. Это настолько верно, чтобогатство и сладострастие, которые, казалось бы, являются залогом всеобщегосчастья, часто выпадают тем, кто нечувствителен к ним; с другой стороны, боль,меланхолия, враждебность, грусть, которые не должны нравиться людям, тем неменее находят своих сторонников. Если принять эту гипотезу, не останетсяникаких доводов у того, кто захочет порассуждать о странности вкусов, и самоеразумное для него — хранить молчание. Людовик XI находил счастье в слезах,которые он заставлял проливать французов, как Тит — в благодеяниях, которыми ондокучал римлянам. Так по какому праву требуют, чтобы я предпочла один видсчастья другому? Разве оба эти человека были неправы или несправедливы?

— Насчет справедливости, разумеется, нет! Естьединственная справедливость — делать добро.

— А что ты называешь добром? Прошу тебя, докажи мне,что больше добра в том, чтобы дать кому-нибудь сто луидоров, нежели отнять их унего. Зачем мне стараться ради счастья других? Как, если отбросить в сторонупредрассудки, ты можешь убедить меня, что я поступаю лучше, когда забочусь одругих, чем заботясь только о себе? Всякий принцип универсальной морали —чистая химера: нет истинной морали, кроме морали относительной, толькопоследняя касается нас. Преступления мне доставляют радость — я их принимаю; яненавижу добродетель — я от нее бегу; я бы полюбила ее, быть может, если быполучала от нее хоть какое-то удовольствие. Ах, Жюстина, стань такой жеразвратной, как я: она неблагодарна, та богиня, которой ты служишь, она никогдане вознаградит тебя за жертвы, которых требует, и ты будешь боготворить ее всютвою жизнь, не получая ничего взамен.