но, как только рука вновь легла на поверхность, всплыло, заплясало над водой не хуже поплавка.

Обнаженное тело оказалось женским, причем погибла его обладательница не так уж давно. Вокруг широко раскрытых глаз еще виднелись следы сурьмы, меж приоткрытых губ неярко белели зубы. Попробовав оценить ее, как оценивал женщин, чью сговорчивость оплачивал звонкой монетой, взвесить на глаз груди, одобрить либо осмеять округлость живота, он обнаружил, что увидеть ее под подобным углом ему не по силам, словно нерожденную, словно родную мать, когда он однажды, мальчишкой, случайно застал матушку моющейся.

Прикосновение к плечу заставило, вздрогнув, обернуться назад.

– Моя вахта, – сказал Эата, неслышно подошедший к нему со спины.

– Там…

Не сумев сказать ничего более, незнакомец ткнул пальцем за борт.

– Я ее отпихну, – безмятежно ответил Эата. – Ступай вниз, поспи. Ложись на вторую койку. Она теперь ничья.

Отдав Эате пику, незнакомец спустился вниз и, сам не свой от пережитого, едва не размозжил пальцы крышкой люка.

В блюдце на взломанном сундучке коптила свеча: похоже, Эата за все это время не сомкнул глаз. Постель поверх одной из узких коек оказалась смята. Устроившись на другой, незнакомец затянул тройным узлом шнурок кошеля на поясе, ослабил шнуровку камзола, закинул обутые в сапоги ноги на тонкий, жесткий тюфяк, укрылся до подбородка одеялом из неожиданно мягкой мериносовой шерсти, одним дуновением – пуф-ф-ф! – погасил желтый огонек свечки и закрыл глаза.

Из мрака тут же всплыло обнаженное тело погибшей. Незнакомец отпихнул его прочь, принялся вспоминать о другом, о приятном – о собственной детской спальне, об оставшемся дома ручном соколе и о любимой гончей. Перед глазами зазеленели горные луга вокруг отцовского поместья, густо поросшие маками пополам с индиго, папоротниками, пурпурным клевером… Когда он в последний раз скакал верхом по их просторам? Нет, не припомнить. Помнится только сирень, покачивающая пышными гроздьями налитых медом цветов…

Принюхавшись, незнакомец сел – и чудом не раскроил макушку о палубный бимс.

Действительно, к затхлой вони трюма и свечному дымку примешивался едва уловимый аромат духов. Уткнувшись лицом в одеяло, он убедился: да, ему не почудилось. За миг до того, как его сморил сон, сверху донесся негромкий, прерывистый мужской плач.

К концу последней из ночных вахт руины города на востоке опали с гневного лика солнца, точно клочья изодранной маски. Башни, которые он видел ночью, при свете дня оказались полуразрушенными, обвалившимися во многих местах, источенными, словно проказой, юными деревцами и пышными зелеными лианами. Печного дыма, как и говорил Эата, не видно было нигде. Пожалуй, он мог бы поспорить с кем угодно на все, что имел: людей нигде вокруг нет тоже.

На палубу, неся с собою хлеб, вяленое мясо и дымящийся мате, поднялся Эата.

– Ты должен мне еще азими, – напомнил он.

Незнакомец, распутав затянутые накануне узлы, извлек из кошеля монету.

– Уж этот-то точно последний. Или ты, если не сможешь к завтрашнему утру доставить меня туда же, откуда забрал вчера, потребуешь третий?

Эата покачал головой.

– Значит, этот и станет последним. Место, где сходятся три улицы – там, на восточном берегу? Идти далеко?

– Там, – кивнув, подтвердил Эата. – Вон ту пристань видишь? От нее прямо, никуда не сворачивая, примерно пол-лиги. Причалим еще до конца утрени.

Вдвоем взявшись за рукояти небольшого кабестана, они снялись с якоря, незнакомец встал к кливеру, а Эата, покряхтывая, принялся выбирать грота-фалы.

О прибытии бриза с моря шумно возвестила стая черно-белых чаек: оседлав его токи, морские птицы устремились к берегу в надежде разжиться отбросами. Поймавшая ветер, лодка пошла к пристани так резво, что незнакомец, всерьез испугавшись, как бы она не врезалась в выщербленные камни на полном ходу, поднял пику и приготовился оттолкнуться ею от причальной стенки, будто багром.

Однако в самый – казалось – последний момент Эата, навалившись на румпель, развернул лодку носом к ветру.

– Отменно сработано, – выдохнул незнакомец.

– Что-что, а с парусами я управляться умею. И драться могу неплохо, если потребуется. Надо, могу с тобой сходить, – выдержав паузу, предложил Эата.

Незнакомец отрицательно покачал головой.

– Ну да, я на согласие и не рассчитывал, однако спрос, как говорится, не беда. Ты хоть понимаешь, что тебя там убить могут запросто?

– Сомневаюсь.

– А я – нет. Вот, возьми пику. Глядишь, пригодится. Ждать буду до начала нон, ясно? Не дольше. Увидишь собственную тень под ногами, так и знай: я ушел. Тогда, если жив еще, ступай на север и держись как можно ближе к воде. Покажется судно, маши. Кричи, зови их… – На этом Эата запнулся, будто о чем-то задумавшись. – Да, и монету над головой подними, самую большую из тех, что при себе есть. Порой помогает.

– Я вернусь прежде, чем ты уйдешь, – заверил его незнакомец. – Но эта пика обошлась тебе вряд ли меньше азими. Потеряю, придется на новую тратиться.

– Новую я и дешевле найду, – ответил Эата.

– Вернусь, еще азими тебе уплачу. Так сказать, за аренду.

– И, может, я, в надежде его получить, подожду малость дольше, а?

– Тоже возможно, – кивнул незнакомец. – Но до начала нон я вернусь.

Спрыгнув на причал, он проводил взглядом отошедшую от берега лодку, а затем, отвернувшись, оглядел развалины города.

Дважды по две дюжины маховых шагов привели его к ближайшему из разрушенных зданий. И без того узкие, заваленные обломками улицы сделались тесней прежнего. Груды мусора и огромные, растрескавшиеся плиты занесенной песком мостовой густо поросли васильками и нежно-белым полевым вьюнком. Тишину нарушали только пронзительные, жалобные крики чаек вдали, воздух казался гораздо чище, чем над рекой. Убедившись, что Эата за ним не крадется, а из развалин никто не следит, незнакомец уселся на рухнувший камень и развернул карту. Носил он ее завернутой в промасленный пергамент, и хотя сверток слегка отсырел, внутрь влага не проникла.

Завладев этой картой, взглянуть на нее он осмеливался лишь изредка, и то украдкой, однако теперь, спокойно изучая ее при ярком солнечном свете, вдруг устыдился собственной мнительности, и этот иррациональный стыд изрядно поумерил охвативший его восторг.

Вот эта паутинка улиц вполне могла – но могла и не означать улицы, тянувшиеся дальше, в глубину берега. Извилистая синяя линия могла оказаться и ручьем, и каналом, и даже самим Гьёллем. Что говорить, подробностей на карте хватало с избытком… да только ни одна не помогала точно определить, угадал он с выбором места или ошибся. Не зная, какая примета, какой поворот может привести к цели, какое из названий улиц либо сооружений могло уцелеть там, где их некому вспомнить, какая постройка из камня либо металла могла