«Расслабься. Рим не за один час строился».

Я решил, что музыка радиостанции «Кость» не повредит, дажепоможет. Встал, держа древний лист бумаги правой рукой, и, разумеется, он упална пол, потому что правой руки у меня не было. Я наклонился, чтобы его поднять,и подумал, что неверно вспомнил пословицу: «Рим не за один день строился».

«Но Мельда говорит — час».

Я замер, держа лист в руке. В левой руке, до которой не смогдобраться кран. Это действительно воспоминание, какие-то образы, всплывшие срисунка, или моя выдумка? Просто воображение, пытающееся оказать услугу?

— Это не картина. — Я смотрел на извилистую линию.

«Нет, это попытка нарисовать картину».

Мой зад со стуком опустился на стул. Я сел не потому, чтохотел; скорее, колени подогнулись и больше не держали меня. Я всё смотрел налинию, потом глянул в окно. С Залива вновь перевёл взгляд на линию. С линии —на Залив.

Она пыталась нарисовать горизонт. Это был её первый рисунок.

«Да».

Я положил на колени альбом, схватил один из её карандашей.Какой — значения не имело, лишь бы принадлежал ей. Непривычный для моихпальцев, слишком толстый. И при этом чувствовалось, что только он годится длятакой работы. Я начал рисовать.

На Дьюма-Ки именно это получалось у меня лучше всего.

Я нарисовал ребёнка, сидящего на детском стульчике. Сперевязанной головой. Со стаканом в одной руке. Другая рука обвивала шею отца.Он был в нижней рубашке, с мыльной пеной на щеках. В отдалении — просто тень —стояла домоправительница. На этом наброске она без браслетов, потому чтобраслеты носила не всегда, но с платком на голове, с узлом впереди. НяняМельда, которую Либбит воспринимала почти как мать.

Либбит?

— Да, так они её звали. Так она называла себя. Либбит,маленькая Либбит.

— Самая маленькая, — пробормотал я и перевернул первый листальбома. Карандаш (слишком короткий, слишком толстый, пролежавший без дела тричетверти века) был идеальным инструментом, идеальным каналом связи. Он вновьначал рисовать.

Нарисовал эту маленькую девочку в комнате. На стене за еёспиной появились книжные стеллажи, и это был кабинет. Кабинет папочки. Девочкасидела за столом. С забинтованной головой. В домашнем платьице. В руке держала

(тан-даш)

карандаш. Один из цветных карандашей? Вероятно, нет (тогда —нет, ещё нет), но значения это не имело. Она нашла своё призвание, свою цель,свою metier.[169] И какой же у неё от этого появился аппетит! Как же ейхотелось есть!

Она думает: «Мне нужна ещё бумага, пожалуйста».

Она думает: «Я — ЭЛИЗАБЕТ».

— Она буквально врисовала себя в этот мир, — сказал я, итело покрылось гусиной кожей от макушки до пяток, потому что… разве я не сделалто же самое? Разве я не сделал то же самое здесь, на Дьюма-Ки?

Работу я ещё не закончил. Подумал, что меня ждёт долгий иизматывающий вечер, но чувствовал — я на пороге великих открытий, и испытывалпри этом не страх (нет, тогда страха не было), а волнение, оставляющее во ртумедный привкус.

Я наклонился и взял третий рисунок Элизабет. Четвёртый.Пятый. Шестой. Двигался вперёд всё с большей и большей скоростью. Иногдаостанавливался, чтобы рисовать, но в основном такой необходимости не было.Картины возникали у меня в голове, и причина, по которой я не переносил их набумагу, не составляла тайны: Элизабет уже сделала это, давным-давно, когдапришла в себя после несчастного случая, едва не оборвавшего её жизнь.

В счастливые дни, до того, как Новин заговорила.

Во время моего интервью Мэри Айр спросила: «Открыть для себяв среднем возрасте способность рисовать на уровне лучших художников — всё равночто получить в подарок ключи от скоростного автомобиля?» Я ответил: «Да, что-товроде этого». Потом она сравнила обретение таланта с получением ключей отполностью обставленного дома. Даже особняка. Я с ней согласился. А если бы онапродолжила? Вместо особняка предложила бы получение по наследству миллионаакций компании «Майкрософт» или статус правителя какого-нибудь богатого нефтью(и мирного) эмирата на Ближнем Востоке? Я бы опять ответил: да, конечно, именнотак — чтобы успокоить Мэри. Потому что вопросы эти касались прежде всего еёсамой. Я видел жгучее желание в её глазах, когда она их задавала. Это былиглаза маленькой девочки, знающей, что максимум, который она может выжать измечты о трапеции под куполом цирка, — это попасть на дневное воскресноепредставление. Мэри была художественным критиком, а многие критики, лишённыепризвания делать то, о чём пишут, в своём разочаровании становятся желчными,завистливыми и злобными. В этом я Мэри упрекнуть не мог. Мэри любила ихудожников, и созданные ими произведения искусства. Она пила виски большимистаканами и хотела знать, каково это, когда Динь-Динь, появившаяся из ниоткуда,хлопает тебя по плечу, и ты обнаруживаешь в себе (хотя тебе уже за пятьдесят)способность полетать на фоне луны. Эти ощущения не шли ни в какое сравнение собретением скоростного автомобиля или полностью обставленного дома, но я сказалМэри, что это одно и то же. По одной причине: невозможно объяснить кому-либо,каково это на самом деле. Ты можешь только говорить об этом, пока тебя неустанут слушать, и не придёт время ложиться спать.

Но Элизабет знала каково.

На это указывали её рисунки, её картины.

Всё равно что немому дать язык. И даже больше. Лучше. Всёравно что получить назад память, а для человека, если на то пошло, память — этовсё. Память — это индивидуальность. Память — это ты. С первой же линии(невероятно смелой первой линии — места встречи Залива и неба) Элизабет поняла,что видение и память неразрывно связаны, и принялась излечивать себя.

Персе в этом не участвовала. Во всяком случае, поначалу. Я вэтом уверен.

Следующие четыре часа я то соскальзывал в мир Либбит, товыходил из него. Удивительный мир, но и пугающий. Иногда я писал фразы: «Её дарбыл ненасытным. Начните с того, что вы знаете», — но главным образом рисовал.Картины были тем языком, который мы разделяли.

Я понимал быстрый переход её семьи от изумления кравнодушию, а затем — к скуке. Произошло это отчасти из-за невероятнойработоспособности девочки, но в основном, вероятно, потому, что она была членомсемьи, их маленькой Либбит… А может ли быть что доброе из Назарета,[170] неправда ли? Но безразличие только разжигало ненасытность её дара. Она искалановые способы потрясти их, новые пути видения.