— Ты сам в это веришь, — ответил я.

— Иногда — да. Но я не хочу в это верить. Это что-то можетдотянуться так далеко… и зрение у него достаточно острое, чтобы разглядетьтебя… меня… ещё бог знает кого или что…

— Мне тоже не нравится это что-то, — но тут я лгал. Эточто-то я ненавидел. — Мне не нравится версия, будто что-то действительновылезло из своего тайного убежища и убило Элизабет — может, испугало до смерти,чтобы заставить её замолчать.

— И ты надеешься с помощью этих рисунков выяснить, чтопроисходит?

— В какой-то степени — да. Как много, сказать не могу, покане попытаюсь.

— А потом?

— Поживём — увидим. Но наверняка придётся побывать на южнойоконечности Дьюмы. Есть там одно незаконченное дельце.

Джек поставил стакан из-под чая.

— Какое незаконченное дельце? Я покачал головой.

— Не знаю. Возможно, эти рисунки мне подскажут.

— Надеюсь, ты не собираешься зайти слишком далеко иобнаружить, что не можешь вернуться на берег? — спросил Уайрман. — Именно такоеслучилось с теми двумя маленькими девочками.

— Я об этом помню.

Джек нацелил на меня палец.

— Берегите себя. Мужской закон. Я кивнул, повторил его жест.

— Мужской закон.

Двадцатью минутами позже я сидел в «Розовой малышке» сальбомом на коленях. Красная корзинка для пикника стояла рядом. Прямо передомной, заполняя светом выходящее на запад окно, лежал Залив. Снизу, издалека,доносился шёпот ракушек. Мольберт я отодвинул в сторону, накрыл простынёйзаляпанный красками рабочий стол. На простыню положил только что заточенныеогрызки цветных карандашей Элизабет. От них осталось совсем немного —коротенькие, и толстые, наверняка они были настоящим антиквариатом, — но яполагал, что их мне вполне хватит. Я чувствовал, что готов приступить.

— Чёрта с два я готов, — пробормотал я. К такомуподготовиться нельзя, и какая-то часть меня надеялась, что ничего и непроизойдёт. Но я чувствовал, что-то должно произойти, потому-то Элизабет ихотела, чтобы я нашёл рисунки. Помнила ли она о содержимом красной корзинки, иесли помнила, сколь много? Мне представлялось, Элизабет забыла практически всё,связанное с её детством, и случилось это до того, как болезнь Альцгеймераусугубила ситуацию. Потому что забывчивость не всегда непреднамеренна. Иногдаэто волевое решение.

Кому хочется помнить некий кошмар, заставивший твоего отцакричать, пока кровь не хлынула из ушей и носа? Лучше вообще перестать рисовать.Раз и навсегда — как отрезать. Лучше говорить людям, что ты не можешьнарисовать даже человечка из палочек и кружков, а когда дело касаетсяискусства, ты ничем не отличаешься от богатых выпускников колледжа, которыеподдерживают спортивные команды материально: если ты не спортсмен, будь спонсоромспорта. Лучше полностью забыть о своём увлечении, а с возрастом старческиймаразм сделает всё остальное.

Да, что-то от прежнего дара может остаться (скажем, какрубец на твёрдой оболочке мозга после детской травмы, вызванной падением сзапряжённого пони возка), но тогда ты находишь иные способы выплёскиватьостатки дара — точно так же, как отводят гной из незаживающей раны. К примеру,можно интересоваться живописью других. Покровительствовать художникам. Этогомало? Тогда можно начать коллекционировать фарфор: людей, животных, здания.Строить Фарфоровый город. Никто не назовёт такое увлечение искусством, носоздание Города, несомненно, процесс творческий, и такие регулярные тренировкивоображения (его визуального аспекта в особенности) могут принести избавление.

Избавление от чего?

Разумеется, от зуда.

Этого чёртова зуда.

Я почесал правую руку, пальцы левой прошли сквозь неё, вдесятитысячный раз упёрлись в рёбра. Затем откинул обложку альбома и открылпервый лист.

«Начните с чистой поверхности».

Она притягивала меня, как — я в этом не сомневался — чистыеповерхности когда-то притягивали её.

«Заполни меня. Потому что белое — отсутствие памяти, цветзабытья. Создавай. Показывай. Рисуй. И когда ты будешь это делать, зуд уйдёт. Ина какое-то время путаница отступит».

«Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, — сказала Элизабет. — Чтобы ни произошло. Вы нужны нам».

Я подумал, что она говорила правду.

Рисовал я быстро. Всего несколько штрихов. Получилось что-топохожее на телегу. Или возок, который стоял и ждал, когда в него запрягут пони.

— Они жили здесь вполне счастливо, — сообщил я пустойстудии. — Отец и дочери. Потом Элизабет упала с возка и начала рисовать,ураган, налетевший вне сезона, вскрыл на дне старую свалку, маленькие девочкиутонули. Живые перебрались в Майами, и все беды прекратились. А когда почтидвадцать пять лет спустя они вернулись…

Под возком я написал печатными буквами: «ОТЛИЧНО».Остановился. Потом перед первым словом добавил второе: «ОПЯТЬ». «ОПЯТЬОТЛИЧНО».

«Отлично, — шептали ракушки далеко внизу. — Опять отлично».

Да, всё у них было хорошо. У Джона и Элизабет всё былохорошо. И после смерти Джона все у Элизабет было хорошо. И с художественнымивыставками. И с фарфором. Потом по какой-то причине ситуация вновь началаменяться. Я не знал, была ли гибель жены и дочери Уайрмана частью этихизменений, но думал, что могла быть. А вот насчёт нашего с ним приезда наДьюма-Ки у меня не возникало ни малейших сомнений. Никаких логических доводов ябы привести не смог, но точно знал: именно эти изменения привели нас сюда.

Всё на Дьюма-Ки шло хорошо… потом непонятно… снова, идостаточно долго, хорошо. А сейчас…

«Она проснулась».

«Стол течёт».

Если я хотел знать, что происходит сейчас, мне не оставалосьничего другого, как выяснить, что произошло тогда. Грозило это опасностью илинет, ничего другого не оставалось.

Я взял первый рисунок Элизабет: одна лишь неровная линия всередине листа. Взял его левой рукой, потом представил себе, как прикасаюсь кнему правой, что уже проделывал с садовыми рукавицами Пэм «РУКИ ПРОЧЬ».Попытался увидеть пальцы правой руки, отслеживающие эту линию. Мне это удалось(в каком-то смысле), и я ощутил отчаяние. Я собирался поступить так же со всемирисунками? Их было полторы сотни, по самым скромным подсчётам. Кроме того,поток информации что-то не торопился обрушиться на меня с листа бумаги.