И нашла, помоги ей Господь.

Я рисовал птиц, летящих вверх лапками, я рисовал животных,идущих по воде бассейна.

Я нарисовал лошадь, с огромной, шире морды, улыбкой. Яподумал, что где-то в это время и появилась Персе. Только…

— Только Либбит не знала, что это Персе, — сообщил я«Розовой малышке». — Она думала…

Я начал вновь просматривать её рисунки, вернулся чуть ли нек самому, началу, к круглой чёрной физиономии с улыбающимся ртом. Ранее ярешил, что это нарисованный Элизабет портрет няни Мельды, но теперь понимал,что ошибся: на меня смотрело лицо ребёнка — не женщины. Лицо куклы. Внезапномоя рука написала «НОВИН» рядом с рисунком, и с таким нажимом, чтоканареечно-жёлтый карандаш с треском сломался, когда я заканчивал вторую «Н». Ябросил его на пол и схватил другой.

Именно через Новин поначалу говорила Персе, чтобы неиспугать маленького гения. И что могло быть менее страшным, чем чернокожаядевочка-кукла, которая улыбалась и носила красный платок на голове, совсем каклюбимая няня Мельда?

Элизабет изумилась или испугалась, когда кукла заговорила? Ятак не думаю. Она могла обладать потрясающим талантом в узкой области, но востальном оставалась трёхлетним ребёнком.

Новин говорила, что именно нужно рисовать, а Элизабет…

Я вновь взялся за альбом. Нарисовал торт, лежащий на полу.Размазанный по полу. Маленькая Либбит думала, что идея этой проказы принадлежалаНовин, но за ней стояла Персе, проверяющая силу Элизабет. Персеэкспериментировала, как экспериментировал я, она пыталась понять, насколькомощным может стать её новое оружие.

Потом пришёл черёд «Элис».

Потому что — нашептала кукла — есть сокровище, и ураганможет его отрыть.

Только урагана «Элис» не было. Как не было и урагана«Элизабет». Её ещё не называли Элизабет, ни семья, ни она сама. В тысячадевятьсот двадцать седьмом году на Дьюма-Ки обрушился ураган «Либбит».

Потому что папочка хотел бы найти сокровище. И потому чтопапочке следовало переключиться на что-то ещё, а не только…

— Она сама заварила кашу, — произнёс я грубым голосом, такне похожим на мой собственный. — Пусть теперь и расхлёбывает.

…не только злиться на Ади, убежавшую с Эмери, этимЦеллулоидным воротником.

Да, именно так обстояли дела на южной оконечности Дьюма-Ки вдалёком 1927-м.

Я нарисовал Джона Истлейка: получились только его ласты нафоне неба, кончик трубки для дыхания да тень под водой. Джон Истлейк нырял засокровищем.

Нырял за новой куклой своей младшей дочери, хотя, возможно,сам в это и не верил.

Рядом с одной из ласт я написал: «ЗАКОННОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ».

Образы возникали в моём сознании, становились чётче и чётче,словно долгие годы ждали освобождения, и я спросил себя, а вдруг все картины (иинструменты, которые при этом использовались) — от наскальных рисунков впещерах Центральной Азии до «Моны Лизы» — хранят в себе память о своём созданиии создателях, вдруг она остаётся в мазках, как ДНК?

«Плыви, пока я не скажу: стоп».

Я добавил Элизабет на картину с ныряющим папочкой, стоящую вводе по пухлые коленки, с Новин под мышкой. Либбит могла быть той девочкой-куклойс рисунка, который забрала Илзе. Я назвал его «Конец игры».

«И, увидев всё это, он обнимает меня обнимает меня обнимаетменя».

Я торопливо изобразил эту сцену: Джон Истлейк обнимаетмаленькую Либбит, подняв маску на волосы. Корзинка для пикника рядом, наодеяле, и на ней — гарпунный пистолет.

«Он обнимает меня обнимает меня обнимает меня».

«Нарисуй её, — прошептал голос. — Нарисуй законноевознаграждение Элизабет. Нарисуй Персе».

Но я не стал. Испугался того, что могу увидеть. И того, чтоэтот рисунок мог сделать со мной.

А как насчёт папочки? Как насчёт Джона? Сколь много он знал?

Я пролистывал её картины, пока не добрался до кричащегоДжона Истлейка, с кровью, бегущей из носа и одного глаза. Он знал многое.Возможно, узнал слишком поздно — но узнал.

И что в действительности случилось с Тесси и Ло-Ло?

И с Персе, раз уж она молчала все эти годы?

И что она собой представляла? Точно не куклу, в этомсомнений быть не могло.

Я мог бы продолжать (картина Тесси и Ло-Ло, бегущих потропе, какой-то тропе, взявшись за руки, уже просилась на бумагу), но началвыходить из полутранса, испуганный до смерти. Кроме того, я думал, что знаюдостаточно, чтобы действовать; а Уайрман поможет домыслить остальное — тут уменя сомнений не было. Я закрыл альбом. Положил на стол коричневый карандаш (отнего почти ничего не осталось) давно ушедшей маленькой девочки… и осознал, чтоголоден. Если на то пошло, страшно голоден. Но такое состояние после рисовальнойвакханалии меня давно уже не удивляло, да и еды в холодильнике было достаточно.

Я медленно спустился вниз — голова кружилась от образов(летящая вверх ногами цапля с синими глазами-буравчиками, ласты размером слодку на ногах папочки) — и свет в гостиной зажигать не стал. Нужды в этом небыло: к апрелю я уже мог пройти от лестницы на кухню в кромешной тьме, ни начто не наткнувшись. За прошедшие месяцы этот уединённый дом, вознесённый надводой, стал для меня родным, и, несмотря ни на что, я представить себе не мог,что покину его. Посередине гостиной я остановился, посмотрел на Залив через«флоридскую комнату».

И там, не более чем в сотне ярдов от берега, под светомчетвертушки луны и миллиона звёзд, покачивался на волнах бросивший якорь«Персе». Со свёрнутыми парусами. Такелаж паутиной висел на древних мачтах.«Саваны, — подумал я. — Это мачтовые саваны». Парусник покачивался вверх-вниз,как сгнившая игрушка давно умершего ребёнка. Насколько я мог видеть, палубыпустовали (ни людей, ни вещей), но кто мог знать, что таилось в трюме?

Я почувствовал, что сейчас грохнусь в обморок. Иодновременно понял почему: я перестал дышать. Приказал себе сделать вдох, но втечение одной жуткой секунды ничего не происходило. Мои лёгкие оставались плоскими,как лист закрытой книги. Когда же грудь наконец-то поднялась, я услышал хрип.Потом понял, что сам издал этот звук, пытаясь не лишиться чувств. Я выдохнулвоздух, который сумел набрать в лёгкие, и вдохнул вновь, уже не столь шумно. Всумраке гостиной перед глазами появились чёрные точки, потом исчезли. Я ожидал,что корабль последует их примеру (чем он мог быть, как не галлюцинацией?), ноон остался — длиной сто двадцать футов и максимальной шириной примерношестьдесят [36,5 на 18 с четвертью метров]. Покачивался на волнах, чутьпереваливаясь с борта на борт. Бушприт, напоминающий грозящий палец, как быговорил мне: «О-о-о-х, паршивый парниша, ты сам на это напро…»