Они вышли из караульного помещения, чувствуя, как обжигающийглоток анисовой согревает рот, желудок, сердце, и прошли коридором в комнату,где за длинным столом, разложив перед собой карту, держа в руках красно-синийкарандаш, который помогал ему играть в полководца, сидел Марти. Для Андреса всеэто было только еще одной лишней задержкой. Таких задержек уже много накопилосьза сегодняшний день. Их всегда бывает много. Если документы у тебя в порядке исердце верное, тогда бояться нечего. Кончается это всегда тем, что тебяотпускают и ты идешь дальше своей дорогой. Но Ingles велел торопиться. ТеперьАндрес знал, что ему не поспеть назад к взрыву моста, но донесение надодоставить, а этот старик, который сидит за столом, положил его себе в карман.

— Станьте сюда, — сказал Марти, не глядя на них.

— Товарищ Марти, послушайте, — не выдержал Гомес,подкрепивший свой гнев анисовой. — За сегодняшний день мы задержались один разиз-за невежества анархистов. Потом из-за нерадивости бюрократа, фашиста. Атеперь нас задерживает излишняя подозрительность коммуниста.

— Молчать, — сказал Марти, не глядя на него. — Вы не намитинге.

— Товарищ Марти, это очень срочное дело, — сказал Гомес. — Иочень важное.

Капрал и солдат с живейшим интересом наблюдали эту сцену,словно смотрели пьесу, самые увлекательные места которой они всегда смаковали сособенным удовольствием, хоть видели ее не первый раз.

— Все дела срочные, — сказал Марти. — И все очень важные. —Теперь он взглянул на них, не выпуская карандаша из рук. — Откуда вы знаете,что Гольц здесь? Вы понимаете, что это значит — являться сюда и спрашиватьгенерала перед началом наступления и называть его по фамилии? Откуда вы знаете,что этот генерал должен быть именно здесь?

— Объясни ему сам, — сказал Гомес Андресу.

— Товарищ генерал, — начал Андрес. Андре Марти не сталпоправлять Андреса, наградившего его таким чином. — Этот пакет мне дали по тусторону фронта…

— По ту сторону фронта? — переспросил Марти. — Да, онговорил, что ты пришел из фашистского тыла.

— Товарищ генерал, мне дал его один Ingles, по имениРоберто, он динамитчик и пришел к нам взрывать мост. Понимаешь?

— Рассказывай дальше. — Марти употребил слово «рассказывай»в смысле «ври», «сочиняй», «плети».

— Так вот, товарищ генерал, Ingles велел мне как можноскорее доставить донесение генералу Гольцу, Он сегодня начинает наступлениездесь, в горах, и мы просим только одного — чтобы нам позволили поскореедоставить пакет, если это угодно товарищу генералу.

Марти покачал головой. Он смотрел на Андреса, но не виделего.

Гольц, думал он с тем смешанным чувством ужаса и торжества,какое испытывает человек, который услышал, что его конкурент погиб в особеннострашной автомобильной катастрофе или что кто-нибудь, кого ненавидишь, но вчьей порядочности не сомневаешься, совершил растрату. Чтобы Гольц тоже был сними заодно! Чтобы Гольц завязал явные связи с фашистами! Гольц, которого онзнает почти двадцать лет. Гольц, который вместе с Лукачем захватил в ту зиму, вСибири, поезд с золотом. Гольц, который сражался против Колчака и в Польше. Ина Кавказе. И в Китае и здесь, с первого октября. Но он действительно былблизок к Тухачевскому, Правда, и к Ворошилову. Но и к Тухачевскому. И к комуеще? Здесь, разумеется, к Каркову. И к Лукачу. А венгры все интриганы. Онненавидел Галля. Гольц ненавидел Галля. Помни это. Отметь это. Гольц всегданенавидел Галля. А к Путцу относился хорошо. Помни это. И начальником штаба унего Дюваль. Видишь, что получается. Ты же слышал, как он назвал Копикадураком. Это было сказано. Это факт. А теперь — донесение из фашистского тыла.Дерево будет здоровым и будет расти, только когда у него начисто обрубят гнилыеветки. И гниль должна стать очевидной для всех, потому что ее надо уничтожить.Но Гольц, не кто другой, а Гольц. Чтобы Гольц был предателем! Он знал, чтодоверять нельзя никому. Никому. И никогда. Ни жене. Ни брату. Ни самому старомудругу. Никому. Никогда.

— Уведите их, — сказал он караульным. — И поставьте надежнуюохрану.

Капрал посмотрел на солдата. На этот раз представление вышлоскучнее обычного.

— Товарищ Марти, — сказал Гомес, — не сходите с ума.Послушайте меня, честного офицера и товарища. Донесение надо доставить во чтобы то ни стало. Этот товарищ прошел с ним через фашистские позиции, чтобывручить товарищу генералу Гольцу.

— Уведите их, — теперь уже мягко сказал Марти караульным.

Ему было жаль, по-человечески жаль этих двоих, если ихпридется расстрелять. Но его угнетала трагедия с Гольцем. Чтобы это был именноГольц, думал он. Надо сейчас же показать фашистское донесение Варлову. Нет,лучше показать его самому Гольцу и посмотреть, как он примет его. Так он исделает. Разве можно быть уверенным в Варлове, если Гольц тоже с ними заодно?Нет. Тут надо действовать с большой осторожностью.

Андрес повернулся к Гомесу.

— Значит, он не хочет отсылать донесение? — спросил Андрес,не веря собственным ушам.

— Ты разве не слышал? — сказал Гомес.

— Me cago en su puta madre![122] — сказал Андрес. — Estaloco.

— Да, — сказал Гомес. — Он сумасшедший. Вы сумасшедший.Слышите? Сумасшедший! — кричал он на Марти, который снова склонился над картойс красно-синим карандашом в руке. — Слышишь, ты? Сумасшедший! Сумасшедшийубийца!

— Уведите их, — сказал Марти караульному. — У них помутилсяразум от сознания собственной вины.

Эта фраза была знакома капралу. Он слышал ее не в первыйраз.

— Сумасшедший убийца! — кричал Гомес.

— Hijo de la gran puta[123], — сказал Андрес. — Loco.

Тупость этого человека разозлила Андреса. Если онсумасшедший, надо его убрать отсюда как сумасшедшего. Пусть возьмут у негодонесение из кармана. Будь он проклят, этот сумасшедший. Обычное спокойствие идобродушие Андреса уступили место тяжелой испанской злобе. Еще немного, и онамогла ослепить его.

Глядя на карту, Марти грустно покачал головой когдакараульные вывели Гомеса и Андреса из комнаты. Караульные с наслаждениемслушали, как его осыпали бранью, но в целом это представление разочаровало их.Раньше бывало интереснее. Андре Марти выслушал ругань спокойно. Сколько людейзаканчивали беседы с ним руганью. Он всегда искренне, по-человечески жалел их.И всегда думал об этом, и это было одной из немногих оставшихся у негоискренних мыслей, которые он мог считать своими собственными.