Пантелею приглашения не последовало. Алиса быловопросительно посмотрела на мужа, но тот отрицательно шевельнул плечом. Алискауже в дверях еще успела исподлобья смеющимися глазами посмотреть нанеприглашенного – надеюсь, мол, ясно, в чем тут дело? Пантелей снова поплыл подее взглядом, словно Толя фон Штейнбок. Все выкатились – эдакая компания в духефильмов Феллини: тузы промышленности, красивые шлюхи и примкнувшая к нимбогема. Деятели искусств Товстоногов, Какаржевский, Ефремов, мадам Шапошниковаиз МК, Серебряников, Табаков и Волчек уселись в кресла.

Пантелей же с «блейзером» тогда – «слиняли».

Пустая ночная Москва. Над рестораном «София» нелепо, нокрасиво пульсирует огромное цветовое табло. Японское устройство вышло из-подконтроля наших рационализаторов, не выдает ни лозунгов, ни реклам, а тольколишь пульсирует в ночи красиво, но бесцельно. Группа машин, компания Фокусовых,катит по Садовому кольцу к развороту. Над тоннелем поворачивает к«Современнику» зеленый огонек такси.

– Пантелей, я отдал тебе все свои деньги, – сказал«блейзер». – Подбрось до бабы.

– Садись. Где твоя баба?

– Шеф, поезжай вон за теми машинами на разворот, –сказал Багратионский шоферу.

Они быстро приблизились к четырем автомобилям, двум«Жигулям», «Фольксвагену» и «Волге», в которых ехала развеселая компания.

– Это Фокусовы едут, – сказал Пантелей. –Видишь, Алиса за рулем.

– Вижу-вижу, – усмехнулся «блейзер». –Держись за ними, шеф! Пант, между прочим, мы с тобой за всеми этими деламизабыли главное. Значит, ты согласен?

– ? – спросил Пантелей.

– Ну, «Преступление-то и наказание»? Можнотелеграфировать в Париж?

– Можно. Телеграфируй.

– Отлично! – вдруг с силой, совершенно несоответствующей мгновению, вскричал «блейзер». Он открутил окно, высунул своюрастерзанную и весьма битую голову под струю воздуха. – Эх, все-таки жизньпрекрасна! Москва! Ночь! Бензин! Ты едешь к женщине, которая тебя хочет!! Рядомдруг, который тебя понимает!

– В салоне не блевать, – строго сказалводитель. – Потянет блевать, скажи. Остановимся.

Они развернулись и поехали через площадь Маяковского, мимозала Чайковского, по улице Горького, мимо Пушкинской, в проезд МХАТа,следовательно, по маршруту всенародной русской любви к родному искусству.Каждый, конечно, помнит – пистолет, шоколадные конфеты, снова пистолет… Потомобыкновенная Петровка выкатила их на обыкновенный Кузнецкие мост. Впрочем, тутже снова начались творческие муки нового Убийства – машина прокрутилась вокругРыцаря Революции. Ишь какая все-таки маловатая голова, какая все-такикозлова-тая бороденка. А вот этот устрашающий разрыв между постаментом идлинной кавалерийской шинелью – это уже слишком!

Наконец на горизонте появился могучий дом академикаФокусова. Он высился справа от известного котельнического небоскреба и неуступал ему ни размерами, ни монументальностью. Вдвоем эти два огромных домазакрывали все восточные склоны московского неба. Оба памятника великой эпохебыли так похожи, что даже тараканы путались и в своих ночных делах частозабегали не по адресу. Между ними в промежутке тянулась надпись из немеркнущихлампочек Ильича: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всейстраны!»

Только и всего-то, всякий раз думал Пантелей, проезжая мимоэтой надписи. Чего же нам пока не хватает? Разве не всю ли уже страну мыэлектрифицировали? Неужели есть еще углы, где упорные реакционеры жгут лучину?

Итак, они въехали в огромный двор этого дома, окруженныймногоэтажными стенами. Наверху, на крыше и карнизах, виднелись освещенные луноймогучие каменные фигуры рабочих, крестьянок и воинов. Те, Что Не Пьют.

– Здесь мы с тобой прощаемся, Пантелей! –«Блейзер» хлопнул ладонью в ладонь и мигом растворился. Пантелей даже понять неуспел, в каком из двадцати подъездов скрылся будущий соратник по синтетическомуискусству.

Машины фокусовской компании стояли возле седьмого подъезда.Вскоре загорелся длинный ряд окон на одиннадцатом этаже – квартира Фокусовых.Там замелькали тени.

Пантелей по каменной лестнице поднялся к верхней частидвора, к теннисному корту, нашел там шаткий ящичек из-под марокканскихапельсинов и сел, прислонившись к проволочной стенке.

Они наверняка попытаются смыться посреди ночи. Какая-нибудьподруга, какая-нибудь шарага для прикрытия, знаем, как это делается, самисмывались. Буду здесь сидеть и не дам им смыться.

Между кортом и брандмауэром могучего чертога была балюстрадас потрескавшимися шишечками, а перед ней мирно отдыхало асфальтовое озерцо сдвумя-тремя лунными пятнами. Он сидел в тени, в надежном укрытии и наблюдалосвещенные окна, в которых двигались тени разных международных обозревателей,записных лжецов и подонков, охочих до бесплатной выпивки, притворно наивныхиностранцев, талантливых, но бесхарактерных актеров и прелестных женщин, чтоиспокон веков становятся добычей подобного сброда.

Как, Боже мой, глупа моя жизнь! Мне сорок с лишком, а я каксемнадцатилетний выслеживаю любимую. Я не сделал самого своего главного, я всебросаю на середине, хотя еще в молодые годы поставил себе за правило все кончать,что начал. Я столько пил и так загрубил свою жизнь, что она теперь шершавит,как наждак. Для чего же я пил-то столько? Чтобы задержать пролетающеемгновенье?

Я шел однажды в Париже (или где-то там), и это былстремительно проходящий март, и пролетающие облака, и женщины с их мимолетнойкрасотой. Мне стало вдруг горько среди этого ускользающего рая. Я знал тогдалишь одно лекарство от горечи и быстро зашел в бар. Три стаканчика коньяку. Имне показалось, что я могу теперь удержать это мгновение, все эти хлопки ветра,повороты лиц, все вместе с пролетающими облаками, с меняющимся светом, соскрипом ветвей.

Потом пришли такие времена, когда я перестал ощущатьускользание нашей прелестной жизни. Все загрубело во мне, как наждак. И вотвернулось снова, и я теперь ловлю Алиску с ее неверной ускользающей красотой.

Мы с ней ни разу еще не поцеловались, а мне уже страшно заее красоту. Мне так печально и горько, что красота ее пролетит мимо, как тотпарижский мартовский день.

Когда в пустынные времена бились друг с другом боги игиганты, знали ли они об истинном смысле битвы? Зевс, должно быть, знал. Ведьесли бы вместо младенца Зевса Кроносу в пасть не подсунули камень, был бы пусти Олимп.

Да, они бились там ради мраморного воплощения. Так и мыхитрим и стараемся в нашем искусстве подсунуть Кроносу камень вместо живоготела. Сколько мы можем выиграть – век, тысячу лет? Он отыграется и на мраморе,и на холстах, и на словах, и на всем, он все пожрет…