сообщником агрессии. Что бы она ни воображала, она больше не была частью мобилизованного большинства, а Альберт пытался ее в это большинство вернуть. Пусть бы Альберт сдержал слово и они бы убежали в горы — но разве она не знает, кто виноват, кто причинил ей боль, кто мог, хотел ее убить?

— Поцелуй меня, — попросила она.

С облегченным вздохом он послушался. Прощаясь, она сильно обхватила его шею и держала долго, пока оба не устали.

— Прости… меня, — отпуская его, сказала она. — Я остаюсь, Альберт. Не заставляй меня повторять это снова и снова… пожалуйста.

Чтобы скрыть выражение, Альберт отвернулся и поправил шарф.

— Ясно, — тихо сказал он. — Что же, я не стану заставлять тебя. Если тебе дороже эти… это вот, что скоро обратится в камни… как хочешь, Кете.

— Альберт…

— Нет, Кете, это твое решение! Хорошо!.. Но я не враг тебе. У меня нет оружия. Я приехал в эту страну, страну-противник… я приехал к вам без оружия! Я не сторонник этой войны, я реалист, только реалист, Кете. Но я… я ни за что бы не причинил тебе боль. Я никому не хочу причинять боль.

— Прости меня.

— Нет, я… я хуже твоего мужа. Я… ему легче, чем мне. Он может быть хорошим, можно не стараться особо. А я виноват — по паспорту и по национальности. С ним легче, Кете. Он не враг. У него нормальный паспорт. У него не написано, что он — агрессор. Он… ты не упрекнешь себя, что живешь с агрессором.

— Ты сведешь меня с ума своим характером, — ответила Катя.

Он собирался. Она потушила маленький свет. Альберт прошел в прихожую и встал напротив двери; казалось, его разрывает желание говорить, но он борется с собой. Чувствуя, как болит в голове, в горле, в груди, Катя приблизилась и прижалась к его спине; она ласкала рукой его волосы и слушала его слабые вздохи — удовольствия, нежности и страха. Невероятно, какую власть она имеет над его телом и как сильно хочется ласкать его, целую вечность, чтобы думать только о его дыхании, которое, согласись она пойти дальше, перешло бы в большее — если бы я только услышала, как он стонет в мои губы…

— Альберт, прости меня, прости!

Пиджак пах тоской и далекими землями.

— Наверное, ты права. — Альберт не сопротивлялся ей, у него не осталось на это сил. — Тебе не место в нашем мире. Это рабство.

Она справилась с желанием закричать: «Пожалуйста, пожалуйста, если так, давай убежим далеко, Софи же сказала, что мы поженимся, что мы проживем долгую жизнь в теплой стране, далеко от партии, войны, условностей, знакомых языков, старых традиций…». Она промолчала.

— Ты права, Кете. Я не могу не быть частью этой партии. Я рос в этом окружении, я почти всю жизнь прожил, от него не отрываясь. Я ничего не знаю, ничего не помню, кроме него. Если я чем-то не похож, если меня за что-то считают странным в моем окружении, я испытываю вину… Партия столько сделала для меня! Моя работа, мое положение — как бы я жил, если бы мне не помогли? Раньше… в юности… я был идеалистом, я верил… в справедливость. В то, что можно прожить жизнь, не замарав себя. Я считал, что легко отречься от близких. Я… был уверен, что мне есть, куда уйти. А сейчас… словно я обманываю их. А больше мне не к кому пойти. Никто меня не примет. Что бы я ни говорил, в чужих глазах — я их, я — от них. Какой смысл в моих убеждениях, если они невозможны в нашей жизни?.. Мой протест бессмысленен. Что им мой протест? Их он смешит. Им смешно, что я сомневаюсь или… не понимаю их. Ты права, Кете. Я знаю, я согласен: я — часть этого, я заложник этого… Для остальных я — враг. Для всех я враг — кроме них. Даже ты видишь во мне врага.

— Нет, нет, Альберт, нет!

— Я всего лишь хотел спасти тебя, Кете. Отпусти меня. Отпусти.

Руки ее опустились. Не оглянувшись на нее, Альберт вышел из ее жизни.

Она постояла с минуту, осознавая, что это — все, их последняя встреча, что она отпустила единственного мужчину, за которым готова была бежать и вопить: «Стой, стой, мне все равно, я люблю тебя, люблю тебя любого, и такого тоже, мне все равно, убей ты хоть сотню человек, пусть миллионы умрут, а я люблю тебя, прости меня, прости, я люблю тебя!». Это было безумие. Раз, второй — и получилось восстановить дыхание.

Она осталась в пустой квартире, накануне войны — и без Альберта. Боже, если ты есть, пусть Альберт возненавидит меня, пусть проклинает меня всю оставшуюся жизнь, но не испытывает боли, как я сейчас.

Выбросить все, уничтожить, избавиться!

В злости она искромсала ножницами платье, жакет и юбки, которые привезла из Г. Платье ей досталось от Марии — из ласковой зеленой материи, с низким вырезом и пышными рукавами (ох уж это желание Марии соответствовать моде на «историзм»!). Ошметки пришлось сложить в самодельный бумажный пакет и в ночи, опасливо оборачиваясь, вынести на мусорку. На дне чемодана нашлась единственная книга, привезенная из дома, — она хорошо помнила, что ее принес Альбрехт, кузен Альберта, и вручил ей со словами:

— Не сомневаюсь, на вас это окажет влияние.

Ей хотелось, но стало совестно — рвать «Книгу согласия», кто бы ни был ее владельцем ранее, было нехорошо. Она пролистала ее. Между страниц кто-то (Альбрехт ли?) вложил высушенные листики. К 56 странице прилипла детская записка, названная «завещанием»: Марта Мюнце, находясь в болезни, просила своего брата, Альберта Мюнце, после ее смерти разделить ее имущество — и далее перечисление ее собственности.

— Пожалуйста, берегите ее, это книга моей мамы, — сказал Альбрехт.

— Зачем вы ее… вот так легко отдаете?

— Она не нужна мне теперь. Я ее перерос. Возможно, стал ее недостоин, кто знает.

В 32-м она бегло ее прочитала и, почти ничего не запомнив, забросила к остальным книгам. Но стоило Альбрехту спросить, какое впечатление у нее оставила религиозная книга, — и она поспешно рассказала, что читать было увлекательно и полезно. Альбрехт печально улыбнулся, поразмышлял молча, а после добавил, что книгу она может оставить у себя, а если она не нужна, вправе распоряжаться ей по своему желанию. Ей и в тот момент стало совестно. А порвать книгу сейчас?..

— Вы часто говорите мне о религии. Но, кажется, Марии бы эта тема больше