Москва, 1922

Поезд прибыл на Брестский вокзал рано утром. Еще нерассвело. На пустой мокрой платформе Федор увидел Бокия. Рядом стоялавтомобиль.

Пока Федор ехал, в голове у него прокрутилось множествовариантов, как он спросит и что ответит Бокий. На ночь он вытаскивал письмо изкармана, прятал под подушку. Утром доставал, прятал в карман. Никто из соседейне беспокоил его, не пытался заговорить с ним, никакого Радека в поезде небыло.

Он плохо спал, ему снились кошмары. Люди-куклы в балетеГурджиева. Мюнхенская пивная, похожая на дом умалишенных. Таня в тюремнойкамере. Массивная фигура Хота, отплясывающая на пустой, словно вымершей,берлинской улице. Опять Таня, во внутреннем дворе Лубянки. Рядом грузовик, укоторого заводят мотор, чтобы заглушить стрельбу. Он закричал во сне такгромко, что из соседнего купе стукнули в стенку.

Он почти не мог есть. Давясь, глотал борщ в ресторане, чтобыот голода не сводило живот. Курил до одурения. Смотрел в окно, и проплывающиепейзажи казались ему плоскими фанерными декорациями.

Особенно мучительно тянулись последние минуты, он стоял втамбуре, одетый, готовый ко всему, лишь бы кончилась эта неопределенность. Онспрыгнул на платформу, и довольно было увидеть близко лицо Бокия, чтобы всестало ясно.

Впрочем, Глеб Иванович сначала сказал:

— Нет, с чего ты взял? — и даже скорчил нечто, похожее наулыбку, потрепал по плечу. — Все в порядке с твоей Таней, поехали, Ильич ждет.

Но Федор уперся. Пока грузили аптечные ящики в машину,твердил:

— Я знаю, она арестована, она на Лубянке, я поеду туда, кней, все остальное потом!

Хорошо, что ему хватило ума не назвать еще и фамилиюследователя. Бокий и так сильно напрягся, в глазах появился знакомыйметаллический блеск.

— Откуда у тебя эта информация?

— Я чувствую! — выпалил Федор. — Пока не увижу Таню, ничегоне скажу вам и в Кремль не поеду! Делайте со мной, что хотите!

Бокий помолчал, хмуро кивнул:

— Садись в машину. Попробуем пробить стену. Ильич все равноеще спит.

По дороге он рассказал Федору, что Таня арестована поподозрению в связях с антисоветской белогвардейской организацией «Ледовыйпоход». Ильич несколько раз давал указания разобраться. Вот, они разбираются.Ильич ведь не может, как какой-нибудь самодержец, категорически приказать,чтобы ее освободили. Был бы Феликс в Москве, под его контролем расследованиевелось бы грамотно, Таня вчера еще вернулась бы домой.

Но Феликс в Сибири, всем заправляет Уншлихт. Одни и те жефакты можно толковать по разному, даже с юридической точки зрения.

— Как Михаил Владимирович? — спросил Федор.

— Ну, как ты думаешь? Плохо, конечно. К тому же у Мишидифтерия.

На Лубянке сразу поднялись в кабинет к Бокию, туда принеслиящики. Глеб Иванович позвонил по внутреннему телефону, и Федор услышал фамилию«Мухин».

Минут через десять этот Мухин материализовался в видемаленького, пухлого, румяного человечка. Весь он состоял из аккуратныхокружностей. Фигура, лицо, нос, рот, все было круглым, мягоньким. Желтымижидкими колечками вились волосы. Оловянными пуговками блестели глаза. Онулыбался, очень мило, с ямочками на розовых щеках, потирал ручки и говорилтихо, ласково, приятным тенором:

— Вот сюда, милости прошу, в кабинетик, тут будет удобно. Давы присядьте, товарищ Агапкин, в ногах правды нет. Чайку не желаете? С дорогионо хорошо, чайку.

Федор от чая отказался, молча помотал головой, сел на стул.Мухин занял свое место за столом, зачем-то достал из ящика и натянул сатиновыесиние нарукавники, поднял телефонную трубку, бодро, радостно произнес:

— Доброе утро, товарищ пятый. Мухин на проводе. АрестованнуюДанилову из сто семнадцатого приведите ко мне в сорок девятый.

Положив трубку, он уставился на Федора своими блестящимипуговками, любезно улыбнулся и сказал:

— Вот такая у нас, товарищ Агапкин, арифметика.

Федор поймал себя на том, что с момента материализациикругленького Мухина не произнес ни слова, как будто между ними существовалнекий тайный молчаливый сговор. И сейчас они сидели молча. Мухин углубился вбумаги, разложенные на столе. Федор следил, как по розовой гладкой щечке ползетвялая комнатная муха, и ждал, когда же он почувствует, смахнет или хотя быпоморщится. Муха ползла, перебирала лапками, а следователь никак не реагировал.

В коридоре послышались шаги. Стук в дверь.

— Да-да, войдите, — произнес Мухин, не поднимая головы отбумаг.

Федор вскочил, бросился навстречу. Никто не остановил его,когда он обнял Таню, прямо на пороге, в дверном проеме.

— Идите, идите, товарищ пятый, — прозвучал елейный тенор, —обождите в коридоре, вызову, когда нужно будет.

Федор, не разжимая объятий, переместился вместе с Таней вцентр комнаты. Дверь закрылась. Стало невозможно тихо. Под руками Федора былитонкие косточки, почти невесомое тело, губами он чувствовал странный, какой-топрозрачный холодок кожи, целовал висок, скулу, угол глаза, дрожащее веко,мокрые соленые ресницы.

— Феденька, не надо при нем, не надо.

Руки разжались. Он усадил Таню на стул, было больно смотретьна нее. Он повернулся к Мухину и спросил, не узнавая собственного голоса:

— Почему она так похудела? Вы что, не кормите заключенных?

— Обижаете, товарищ Агапкин, очень даже кормим, питаниеотменное, да вот Татьяна Михайловна изволит брезговать нашими кушаньями. —Мухин говорил и улыбался, муха уютно устроилась в ямочке на правой щеке.

— Федя, ты дома был? Что с Мишей? — спросила Таня.

— Нет. Я только с поезда. Наверное, все хорошо. С ним МихаилВладимирович, Андрюша, няня. Почему ты не ешь? У тебя опять начинаетсядистрофия.

— Не могу ничего проглотить. Все тухлое. Селедка ржавая,вода вонючая. Федя, ты точно знаешь, что Миша здоров?

Она сипела, ей трудно было говорить. Федор заметил на губахзапекшуюся кровь, лиловые темные тени вокруг запавших глаз.

— Вы не даете ей спать, — сказал он Мухину, — и вот, назапястьях кровоподтеки. Ей что, руки связывали?

Мухин все так же улыбался, и муха в ямочке не шевелилась.

— Товарищ Агапкин, у нас тут не санаторий. ТатьянаМихайловна и так уж в самых привилегированных условиях. Одиночный бокс. А неизволите ли в общую?