И ничего, как-то обустроились. Полчаса спустя в выемкеберега пылал яркий костёр, вокруг которого на еловых ветках, накрывшись кточем, расположились мужчины. Кириллу и девочку оставили в тёплом евпатьевскомвозке, у печки.

Пока караван двигался по реке, Фандорин был напряжён исосредоточен, думал лишь о том, как бы не опоздать. Но теперь, когда всё равноничего сделать было нельзя, он велел разуму, духу и телу расслабиться.Китайский мудрец две с лишним тысячи лет назад сказал: «Когда благородный мужсделал всё, что в его силах, он доверяется судьбе». Посему Эраст Петрович лёгна спину, накрылся снятой с саней полостью и спокойно уснул под колыбельнуювьюги.

Проснулся он в серых рассветных сумерках. От крика.

Кричала женщина.

Метель стихла, и, видно, недавно – над излучиной реки ещёпокачивалась мелкая белая пыль, но Божий мир был смиренен и благостен. Если быне этот подвывающий, плаксивый голос:

– Вона вы где! А я-то не приметила! Мимо прошвондила!У-у-у! Что же вы, эх! Помогайтя! У-у-у!

На засыпанном снегом льду, тоже вся белая, словноСнегурочка, стояла на лыжах мазиловская красавица Манефа и, широко разевая рот,то ли рыдала, то ли звала на помощь – спросонья Эраст Петрович толком не понял.

Его соседи поднимались один за другим. Из евпатьевскойкибитки высунулась Полкашка.

– Ты что, девка? – вскочил Крыжов. –Случилось что?

Фандорин уже знал, каков будет ответ. И спросил только:

– Кто?

– Староста, – всхлипнула девушка и, сев накорточки, протянула к тлеющим углям красные руки. – С женой и дочкой…Ксюшку-Кривобоку жалко, тако баско зверей малевала…

Отец Викентий заголосил:

– Разума их Господь лишил! За худоверие! Я ль им вчеране пенял: «Одумайтесь! Прозрейте!» Залепили уши свои воском, за то и кара!

На Манефу со всех сторон посыпались вопросы:

– Когда он успел?!

– Отрыли?

– Ты-то здесь откуда?

Манефа, давясь слезами, отвечала всем сразу:

– Как вы давеча уехали, пошёл он по избам, прощаться.«Не поминайте лихом, если кому согрубил. Сами спасёмся и за все обчествоГосподу слово замолвим. А вы оставайтеся, только и вам недолго уж осталось.Близок час, так неча и ждать». Отговаривали всяко, но они накрепко порешили.Сели в погреб, где капуста, сорок свечек зажгли, дверь снутри законопатили.Мужики звали-звали – ни словечка, только слышно: молитвы поют…

– Почему не удержали силой? – простоналКохановский. – Ведь это явное помешательство!

– Почему за мной вдогонку не послали? – грозноспросил Одинцов. – Это супротив закону преступление!

– Сход был, – объяснила Манефа. – Старикиприговорили: вольному воля, между человеком и Богом встревать – грех. А я завами на лыжах побегла, потихоньку от обчества… Только вьюга попутала, неприметила я вас ночью, мимо прогнала. А нонеча это я уж назад тащилася…

– Отчаянная девка, – покачал головойКрыжов. – Ни деревенских, ни метели не испугалась.

Однако у Эраста Петровича имелась своя версия для объяснениятакого бесстрашия, подтверждаемая взглядами, которые Манефа бросала на японца.Тот на неё не смотрел, потому что настоящему мужчине демонстрировать своичувства не положено, лишь горделиво поворачивал голову.

Никифор Андронович с болью воскликнул:

– «Старики приговорили»! Теряем время, господа. Надовытаскивать этих дикарей, пока не задохлись. Скажи-ка, милая, сколько доМазилова, если на лыжах через лес?

Но Манефа не расслышала. Она подошла к японцу и, розовея,что-то ему говорила.

Ответил Одинцов, отлично знавший округу:

– Вёрст десять-двенадцать. По рыхлому снегу это часатри будет. Ловчей уж по реке на санях.

– Запрягай, поворачивай! – закричал Евпатьевкучеру. – Возвращаемся! И ты, служивый, со мной. Понадобишься!

Трогательный тет-а-тет влюблённых пришлось нарушить.

– В котором часу староста замуровался в погребе? –тронул Эраст Петрович девушку за локоть.

– А? – Она взглянула на него затуманенными,счастливыми глазами. – Ещё первый кочет не кричал.

Стало быть, не позднее, чем в два ночи, прикинул Фандорин.

– А велик ли п-погреб?

– Малой совсем. О две капустные бочки.

И показала размер погреба: развела в стороны руки, потомнемного пригнулась.

Поморщившись, Эраст Петрович окликнул Евпатьева и Одинцова,уже усаживавшихся в кибитку:

– Зря время потратите! Если мужики не одумались и невыломали дверь, спасать поздно. Там примерно два-два с половиной к-кубическихметра воздуха. Если щели законопачены, да сорок свечей горят, троим взрослым начас-полтора хватит. А прошло больше семи… Манефа, а не передал ли старостакакую-нибудь записку?

– Оставил, для начальства. Что нету его согласия отХриста отвергаться. И с собой в погреб каку-нито грамотку взял, молитвенную,что ли.

– Всё то же, – покачал головой Фандорин, обращаяськ уряднику. – Как в Денисьеве, как в Раю.

– А Лаврентий-юродивый у кого снедал? – подступилк девушке Одинцов.

– Знамо у старосты.

Шешулин щёлкнул пальцами:

– Патогенез ясен. Наш пациент успел подвергнуть егопсихологической обработке. То-то старик вечером такой подавленный сидел. Всевокруг веселятся, хохочут, а он мрачнее тучи. М-да, не терпится мне вновьповидаться с почтённым. Лаврентием. Меня крайне интересует механизмобсессионногенного внушения. Я читал в немецком психиатрическом журнале…

Не дослушав учёную сентенцию, Фандорин подошёл к Кирилле.Намереваясь возвращаться в Мазилово, Никифор Андронович высадил из своегоэкипажа сказительницу и поводырку. Обе они, опустившись на колени, молились –очевидно, за новопреставленных.

– П-простите, что мешаю, – вполголоса сказал ЭрастПетрович, присаживаясь на корточки. – Но вы ночевали в их доме. Как онисебя вели? Почему в горнице горел свет?