Алена привскочила на топчане, с ужасомвоззрилась в серую предрассветную мглу. Она и помыслить такого прежде не могла,чтоб между бабами – меж бабами! – любодейство деялось! Говорили, монахи смонашками греховодничают, даже в пословицу вошло: «Аксинью, рабу божию, покрылпоп Семен рогожею». Болтают, и чернецы друг с дружкою содомский грех творят.Бабы их волнуют, что могилу – гроб, а как мужика молодого завидят – во всетяжкие ударяются. Ну тут, хотя бы и отплевываясь с отвращением, можно себепредставить, куда и чего они друг дружке суют. А бабы – что ж, за титьки другдружку будут тягать, будто корову доят?

Алену так передернуло – не то от брезгливости,не то от смеха, – что она чуть не свалилась на пол. Ну, хватит дергаться!Пора подумать, как отбиваться от зазорных разговоров и омерзительныхприставаний Еротиады. При такой заботливой игуменье небось строптивой монахиненебо с овчинку покажется.

Алена вытянулась на спине, пытаясьуспокоиться, уставилась в низкий сводчатый потолок, уже слегка различимый вблизком полусвете. И против воли, против всякой очевидности наплыла на усталуюголовушку дрема, накинула свои незримые тенета на утомленное тело. Векиотяжелели, поникли, и никакая сила уже не могла бы одолеть этой тяжести. Аленасдалась сну, и последней мыслью ее было, что Еротиада ничего не знает острасти… это темное, тяжелое, медово-сладкое вино, текущее по жилам иопьяняющее сердце…

…Накануне, на Аграфену-купальницу, Алена вволюнапарилась с хозяйскими дочками в бане. Они тогда с отцом стояли постоем внебольшой деревне близ Нижнего Новгорода, названной Любавино. Девки былисмешливые, приветливые, на Алену, хоть и пришлую, взирали без отчуждения, адаже с почтением: такая молоденькая, а травознайка и вдобавок лекарка-рудометка[34] (дня за три до того Алене пришлось применить свое умение,когда внезапно занемог хозяин; отец как раз был в лесу, так что кровь отворитьвыпало ей). И теперь девки свято верили каждому ее слову, придя в восторг,когда Алена сказала, что мало пол в бане застелить свежей травой: надо паритьсяособыми вениками. Веники, которые берут в баню на Аграфену, потом весь годсчитаются чудодейными, целебными, только в них непременно должно быть по веткеот березы, ольхи, черемухи, ивы, липы, смородины, калины, рябины и по цветкуразных сортов. Девы послушно навязали веники и с видимым удовольствием принялисьстегать себя по дебелым телесам, нахваливая Алену.

После омовения Алена полезла с новымиподружками на крышу бани: кидать веники. Она не любила это гадание, но отказатьне смогла: почему-то все всегда смеются над теми, кто боится судьбу пытать,хоть такого человека, который бы не боялся, просто нет на свете.

Матрешка, младшая из сестер, тоже боялась иотчаянно молола языком, чтобы этот страх скрыть. Вдруг принялась рассказыватьпро каких-то коней, которые однажды проломили изгородь своего загона и нанеслибы изрядную потраву мирским полям, когда б не случился поблизости молодойбоярин, наехавший из Москвы в отцовскую вотчину, Богданово, соседнее сЛюбавином село, и он один каким-то чудом сладил с бедой, остановив и поворотиввожака, за которым пошел весь табун.

Антонида скрывала страх за сплетнями прокакую-то там Аннушку, которая гуляет со всеми подряд, так что ее мать уж исмирилась, если дочка однажды в подоле принесет…

Так скрывая свою робость и выставляясь однаперед другой, они все же залезли на баню.

Девки поочередно кидали веники и глядели, кудаупадут вершинами: к селу или к погосту. Упадет к погосту – непременно же наэтот год помрешь, ну а к селу – жива останешься. Ничей веник, слава богу, неуказал на скорое прекращение жизни, да и совсем другим девки были всерьезозабочены: куда веник комлем упадет. Ведь в ту сторону замуж идти!

Веник Матрешки указал на поповский дом, и онане смогла скрыть своей радости. Так же возликовала Антонида, чей веник указална избу старосты. Алена вспомнила румяного, улыбчивого поповича, потомвесельчака, певуна старостина сына – и порадовалась за подружек. Свой веник онабросать не хотела – знала, что в этой деревне, даром что зовется Любавино,судьбы ее нет, – но девки пристали как банный лист. Покорившись, Алена кинулане глядя – и через мгновение раздался дружный хохот сестер: веник комлемточнехонько указывал на лес.

– Ну, знать, вековухой мне по лесамбродить, травы брать, – усмехнулась Алена, другой участи себе никогда и нежелавшая, однако девки веселья ее не разделили.

– Не ходила б ты нынче в лес, Аленушка,а? – робко попросила беленькая, ласковая Матрешка. – Не ровен час,леший…

– Лешие в такие ночи сами стерегутся.Завидят, как лихие мужики и бабы в глухую полночь снимают с себя рубахи и доутренней зари роют коренья или ищут в заветных местах клады, – и со страхузабиваются в свои берлоги, ждут, пока Аграфена да Иван минуют, а люди в разумвойдут.

– Опасно шутишь, девонька, – сердитосверкнула на нее зелеными кошачьими глазами Антонида. – Знаешь, что было содной нашей деревенской девкой? Она собиралась пойти по малину; мать не велела,иди, мол, белье катать, – но она все ж пошла. Мать осердилась и крикнулаей вслед: «Понеси тя леший!» И в лесу он-то, названный, к ней приладился… Тоесть она, конечно, не знала, что это леший: он ведь принял облик ее родногодядюшки. «Пошли, – говорит, – скорее, выведу тебя на таковое местоягодное, что все подружки обомрут от зависти, когда воротишься». И пошел совсех ног. Параня наша едва за ним поспевала. Сперва (потом сказывала) себябранила: почто всего один туесок взяла, да не великий. А потом глядь – отстаетот дяденьки, ну и дай бог ноги. А он до того идет ходко да шибко, что нипочемне догнать. И, словно нарочно, все по яминам да по бурелому норовит.

«Дожидайся!» – просит Параня, а он все одно:«Иди скорее!»

Бегут и бегут. Параня уж зашлась вся, о веткиизорвалась. «Мало, – думает, – версты три прошли, как же я потащуягоду обратно в такую даль да по буеракам? Одну кашу малиновую только ипринесу!»

Думает так, а отстать не решается. И наконецвидит себя среди превеликого малинника: ягоды, как в сказке, одна в одну, вотэтакими шапочками! Только развязала туесок, вдруг слышит – в лесу смеетсякто-то и спрашивает:

«Кого ведешь-то?»

А он, дядька ее, как схахатнет:

«Ха-ха-ха, кого ведешь? Параню!»

Как сказал это слово, так и сделалсябольшой-пребольшой и пошел по лесу, а сам все хахает да ладонями хлопает.