— Когда вы услышали о приступе?

— Сюда примчалась Бренда. В половине седьмого илиминутой-двумя позже.

Как я уже знал, вопросы эти ничего не значили для Тавернера— но теперь я видел, как пристально изучает инспектор сидящую напротив негоженщину. Он задал ей еще несколько вопросов, касающихся характера ее работы.Клеменси ответила, что занимается расследованием радиационных эффектов атомногораспада.

— Значит, вы работаете над атомной бомбой?

— Нет. Институт занимается изучением воздействия радиации наживые организмы.

Закончив разговор, Тавернер поднялся и выразил желаниеосмотреть эту часть дома. Клеменси казалась несколько удивленной, но повела наспо комнатам безо всяких возражений. Спальня со сдвоенными, покрытыми белымипокрывалами кроватями и минимальным количеством незамысловатой мебели напомниламне то ли больничную палату, то ли монастырскую келью. Обстановка ваннойкомнаты отличалась такой же простотой и скромностью: ни туалетного столика снабором косметики, ни роскошных приспособлений для пользования душем. Кухнябыла пуста, безукоризненно чиста и оборудована различными агрегатамипрактического назначения. Потом Клеменси распахнула перед нами очередную дверьсо словами:

— А это кабинет моего мужа.

— Входите, — раздался голос Роджера. — Входите, пожалуйста.

Я незаметно облегченно вздохнул. Царящая в этой половинедома атмосфера безупречной чистоты и аскетизма действовала на меня угнетающе.Эта же комната в полной мере отражала своеобразный характер хозяина. Здесьнаходился огромный круглый стол, заваленный бумагами, старыми курительнымитрубками и щедро посыпанный пеплом. У стола и стен стояли старые, потрепанныекресла. На стенах висели пожелтевшие от времени групповые фотографии (класса,крокетной команды, воинского подразделения), а также акварели, изображавшиепустыни и минареты, парусники, море и закатное небо. Так или иначе, это былаприятная комната, принадлежавшая приятному, благожелательному и общительномучеловеку.

Роджер неуклюже разливал в стаканы вино из графина,одновременно смахивая на пол с одного из кресел книги и бумаги.

— Не обращайте внимания на беспорядок. Я тут все перевернулвверх дном. Разбираю бумаги. Скажите, когда хватит.

Инспектор от вина отказался. Я — нет. Роджер направился комне со стаканом, повернув при этом голову к Тавернеру:

— Вы должны извинить меня. Я в совершенно растрепанныхчувствах.

Он оглянулся почти виновато, но Клеменси в комнате уже небыло.

— Она замечательная, — сказал Роджер. — Я говорю о жене. Всеэто время она держалась великолепно — просто великолепно! Я бесконечновосхищаюсь этой женщиной. А ведь ей приходилось трудно, ужасно трудно до того,как мы поженились. Позвольте мне рассказать вам. Ее первый муж был отличныйпарень, со светлой головой — но с очень слабым здоровьем… Туберкулез. Онзанимался какими-то важными исследованиями — кажется, в областикристаллографии. Парень работал как зверь, получал какие-то гроши, но отступатьне собирался. Клеменси буквально батрачила на мужа, содержала его и все времязнала — он не жилец на этом свете. Но никогда не жаловалась — ни разу непозволила себе ни малейшего проявления слабости. И всегда говорила, чтосовершенно счастлива. Потом ее муж умер, Клеменси ужасно страдала. В концеконцов она согласилась выйти за меня. Я был рад подарить ей хоть немного покояи счастья. Я не хотел, чтобы Клеменси продолжала работать, но она посчиталанедостойным бросать работу в военное время; да и сейчас, кажется, не собираетсяпокидать институт. Но она прекрасная жена — самая прекрасная из всех, какиекогда-либо существовали. Боже, как мне повезло! Ради нее я готов на все.

Тавернер вежливо покивал. Потом (в который раз за сегодня)принялся задавать собеседнику традиционные вопросы.

Когда Роджер впервые услышал о начавшемся у отца приступе?

— За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо… Она сказала,что у него начался приступ удушья. Всего за полчаса до этого я сидел у своегомилого старика, и он был в полном порядке. Я помчался к нему. Он лежал спосиневшим лицом и задыхался. Я бросился вниз, к Филипу. Тот позвонил доктору.Я… Мы ничего не могли сделать. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти,что все это обернется такой нелепостью… Нелепостью? Я сказал «нелепостью»?Боже, какое неуместное слово!

С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались изперенасыщенной эмоциями атмосферы кабинета Роджера и наконец обнаружили себяснова стоящими у дверей на верхней лестничной площадке.

— Да-а, — протянул Тавернер. — Какой разительный контраст смладшим братцем. — И добавил ни с того ни с сего: — Любопытная вещь, этикомнаты. Могут много чего порассказать о своих хозяевах.

Я согласно кивнул, и Тавернер продолжал:

— И какие любопытные супружеские пары иногда составляются,не правда ли?

Я не понял, кого он имеет в виду: Клеменси с Роджером илиФилипа с Магдой. Его слова легко можно было отнести и к тем и к другим. Ивсе-таки оба этих брака можно было расценивать как счастливые. Во всякомслучае, Роджер и Клеменси безусловно счастливы друг с другом.

— Он не похож на отравителя, как ты считаешь? — спросилТавернер. — Конечно, трудно судить наверняка. Его жена больше отвечаетпредставлению об убийце. Безжалостная женщина. Может быть, слегка помешана.

Я согласно кивнул.

— Но вряд ли она стала бы убивать человека только потому,что не одобряет его жизненных целей и образа жизни. Возможно, если онадействительно ненавидела старика… Но разве кто-нибудь совершает убийство изодной только ненависти?

— Да, мало кто, — сказал Тавернер. — Во всяком случае, я стакими никогда не сталкивался. Но, бог знает, сможем ли мы раздобытькогда-нибудь хоть какие-нибудь доказательства…

Дверь, ведущую в противоположное крыло здания, открылагорничная. Она поглядела на Тавернера испуганно и одновременно чутьпрезрительно.

— Вы хотите видеть миссис?

— Да, если можно.

Горничная провела нас в просторную гостиную и вышла.

Размеры этого помещения в точности повторяли размерынаходящейся прямо под ним гостиной Филипа. Вся мебель здесь была обита кретономвеселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые занавески. Мое вниманиепривлек портрет над каминной полкой — не только потому, что он явно принадлежалкисти мастера, но и потому, что изображал человека необычайно притягательнойвнешности. Портрет сгорбленного старика с черными пронзительными глазами.Голова его в черной ермолке была сильно втянута в плечи, но холст буквальнодышал жизненной силой и энергией этого человека, сверкающие глаза которого, казалось,неотрывно следили за мной. — Это он и есть, — сообщил инспектор Тавернер. —Портрет кисти Аугустуса Джона. Сильная личность, да?