А с приходом Мариночки все это исчезло. И, похоже, навсегда.

Осев здесь, она забила все поры квартиры принадлежащимитолько ей запахами. Она рассовала их по углам, она ловко пометила территорию, итеперь все эти запахи, подобно минам-растяжкам, грозно предупреждали: «Невлезай — убьет». Нет, это были совсем не те традиционные запахи, которыешлейфом тянутся за любой женщиной. Не духи, не гели, не дезодоранты, несвежевымытые волосы, не свежесшитые платья, совсем нет. Здесь пахло телом.Телом — и больше ничем. Родинками, кожей, потом, спермой, поцелуями, бритымлобком, искусанными губами, задохнувшимся в предвосхищении оргазма стоном. Этотзапах вызывал самые порочные желания, толкал на самые безумные поступки, лишалсил и ускользал от возмездия. Но, странное дело, в столь первобытном, животномторжестве тела было что-то религиозное, впору секту организовывать и молитьсядо одурения на фалоимитатор. Никиту даже пот прошиб от такой термоядерной смесиборделя и исповедальни. Но не ей же исповедоваться, медноволосойпорно-аббатисе! В длиннющей футболке, с голыми стройными ногам. Никита вперилсявзглядом в эту проклятую футболку с целым выводком мультяшныхщенков-далматинов. Под футболкой ничего не было, Никита мог бы в этомпоклясться — ничего, кроме бесстыже выпирающих сосков и такого же бесстыжегопровала живота. Черт, когда-то давно, в счастливом, осененном Никитой-младшимпрошлом, Инга тоже любила ходить в длинных футболках. Его футболках. Это теперьона носит глухие платья под ворот, снять которые можно разве что вместе скожей… А когда-то… Когда-то в их спальне тоже пахло…

Нет, у них все было не так, совсем не так. Любовь, вот чтоэто было.

Здесь же любовью и не пахло. Во всяком случае той, власковых недрах которых рождаются Никиты-младшие…

Кофе и впрямь оказался отменным. Пока Никита пил его —маленькими глотками, смакуя и обжигаясь, Мариночка не спускала с него глаз. Апотом произошло и вовсе неожиданное: она присела перед Никитой на корточки,по-хозяйски положила руки на колени и посмотрела на него снизу вверх.

— Хо-орошенький, — нараспев произнесла она. —Твоя жена дура. Или сука. Хотя одно не исключает другого. Кофе сразу жезагорчил и застрял в глотке: выходит, Мариночка пронюхала об истории еговзаимоотношений с Ингой. Не иначе, как Корабельникоff сам рассказал ей обэтом, — в жаркой полуночной койке, способной развязать любые языки.

— Ты встретил не ту женщину, дорогой мой! Вот, если быты встретил меня…

Нет, она вовсе не соблазняла его, хотя любое слово,слетевшее с ее уст, можно было бы рассматривать как соблазнение, как искушение, —любое слово, любой жест, любую, ничего не значащую фразу. Почему он раньше незамечал этого? Или Мариночке вовсе не хотелось, чтобы он замечал? Н-да, ОкаАлексеевич, ты еще наплачешься со своей маленькой женушкой…

— Будем считать, что я тебя встретил…

Черт, неужели это произнес он? Изменившимся щетинистымголосом похотливого самца? Латинского любовника, по выражению НонныБагратионовны, будь она неладна… Внутренне ужасаясь, Никита скосил глаз насобственный пах, в котором наблюдалось теперь едва заметное шевеление. А ведьМариночка не сделала ничего такого, чтобы спровоцировать этот процесс — стольже приятный, сколь и неконтролируемый.

А если бы сделала?

Черт, черт, черт… Сколько он не спал с женщинами? Вернее,сколько он не спал со своей собственной женой? С тех самых пор, как погибНикита-младший… Нельзя сказать, что у него не возникало желания, —возникало… Робко маячило на горизонте, выглядывало из-за угла, и тут жестыдливо уходило. Да, именно так. Оно выглядело порочным, недостойным — как обворовываниесклепа, как танцы на могиле. И вот теперь — пожалуйста…

— Ну как кофе? — спросила Мариночка.

— Очень… Хороший…

Кровь отхлынула от Никитиных висков и через секундупереместилась в пах, вместе со всем остальным — печенью, селезенкой и сердцем. Идряблым умишком горного архара, чего уж тут скрывать. Не-ет… Нужно делатьотсюда ноги. И немедленно…

— Я старалась. Тебе правда понравилось? — спросилаМариночка голосом, каким обычно спрашивают: «Тебе понравилось, как я сделалатебе минет»?

— Да, — сказал Никита голосом, каким обычноговорят: «Сделай это еще раз, дорогая».

— Я рада, — ее руки, до этого легкие и невесомые,отяжелели. — Ты даже представить себе не можешь, как я рада.

Впрочем, и сам Никита отяжелел. Он готов был пойти ко дну,ничего другого не оставалось: Инга целый год держала его на голодномпайке, — его, здорового мужика тридцати трех лет… Похоронила заживо,вырыла еще одну могилу — рядом с могилой Никиты-младшего… Как будто только уних погиб ребенок, сын… Как будто это не случается сплошь и рядом… Инга —сволочь, инквизиторша, давно пора ее бросить… Хорошая мысль — бросить… Ингасволочь, фригидная дрянь, монашка без четок и креста, а он, дурак, до сих порне нашел себе женщину… А мог бы, мог… Ну и черт с ним, с нее и начну, сМариночки… Пересплю с этой сытенькой сучкой, от нее не убудет… Плевать, что онасучка… Плевать, что она — жена патрона, он сам виноват, старый хрыч… Женился намолоденькой… А впрочем, это его дела… Это их дела… Так что, плевать, плевать,плевать…

Неизвестно, что произошло бы через пять минут, если бы неЭка.

Вернее, если бы не взгляд Эки. Никита почувствовал егоспиной — холодный, полный равнодушия и расчетливости взгляд наемного убийцы.Хотя… Не таким уж равнодушным он был. И не таким холодным, судя по тому, как повзмокшему Никитиному позвоночнику застучали капли пота. В любом случае,наваждение прошло. И Никита перевел дух. И осторожно снял с коленей Мариночкиныруки.

— Ну-у… Что еще не слава богу, дорогой мой? —надула губы Мариночка.

— Мне пора…

— Испугался? — черт, она безошибочно просчиталатраекторию и уперлась глазами в застывшую глыбу антрацита. — Если хочешь,она уйдет… Эка!…

В этой последней ее реплике было что-то вызывающее, какой-тоскрытый, недоступный Никите смысл, и он сразу же почувствовал себя фигурой начужой шахматной доске, эпизодом в чужой партии.

— Лучше уж я уйду, — сказал Никита. Мариночкарасхохоталась, и партия перешла в эндшпиль.

— А что так? — повела плечами она. И аккуратносняла руки с Никитиных колен. А потом снисходительно похлопала его по щеке.

Щеку что-то кольнуло, и, спустя секунду, Никита сообразил,что это кольцо, болтавшееся на безымянном пальце. Дешевое колечко со стекляшкойвместо камня. Ни в какое сравнение не идущее с платиновым колье, которое былоподарено на свадьбу влюбленным пингвином Корабельникоffым. Польское серебро сдутой пробой, какого навалом в любом сельпо с захватывающим дух ассортиментом:яблоки, селедка и такое вот серебро… А ведь оно было на Мариночке еще тогда,когда Никита впервые увидел ее в «Amazonian Blue». И на свадьбе тожеприсутствовало. Черт знает что, даже на романтическое воспоминание не тянет,слишком уж непрезентабельно… Ни, один влюбленный не подарит такую дешевку…