И снова проиграл.

Ни о какой карьере Марина-Лотойя-Мануэла и не помышляла. Чтобыло довольно странно, учитывая ее внешность, нестыдный голос (опять же, неМонтсеррат Кабалье и не Мария Каллас, но все же, все же) и почти мужскую хватку— как раз тот тип женщин, который Митенька Левитас емко характеризовал, как«баба с яйцами». Но яйца у Мариночки оказались с дефектом, ей нравилось быть мужнейженой, вот и все. Понятие «мужняя жена», очевидно, распространялось только накойку. Во всем остальном Мариночка не преуспела. Шикарная квартира наПятнадцатой линии по-прежнему была запущенной — как и во времена их сКорабельникоffым субботних бдений на кухне, — там не появилось ни однойновой вещи. Далее дурацких дамских безделушек не просматривалось, даже жалюзина окнах не возникли (кроме разве что гобеленовых — в ожившей с появлениемМариночки Корабельникоffской спальне), даже мебели не прибавилось. Заисключением огромной, похожей на пустыню Кызылкумы, кровати, которая с успехомзаменила походную хозяйскую койку.

На этом полет дизайнерской мысли Мариночки закончился.

Остальная квартира по-прежнему сверкала голымистеклопакетами и пыльной стерильностью комнат. Никаких занятий по шейпингу ифитнесу, никаких соляриев и косметических салонов, никаких бутиков,супермаркетов и прочих атрибутов кисло-сладкой новорусской жизни. Впрочем, обэтой стороне жизни new-Корабельниковой Никита почти ничего не знал, да истелиться травой ему тоже не пришлось. Теперь он имел дело только с самимхозяином, а драгоценная Мариночкина жизнь была доверена Эке. Корабельникоff, доэтого сам стойко отказывавшийся от телохранителей, почему-то решил, чтободигард вовсе не помешает молодой жене. Для этих целей и был нанятистребитель-камикадзе с грузинским именем на бронированном фюзеляже. Женскимименем, значит, все обстояло не так безоблачно, и ревность, пусть и скрытая,имела место быть, если уж Корабельникоff нанял для Мариночкиженщину-телохранителя. Женщину, а не мужчину — береженого Бог бережет. Эка былаброшена к ногам Мариночки на пару с изящным новехоньким фольксвагеном «Bora»,стоившем сущие копейки по сравнению с платиновым колье. Ока Алексеевич отрыл еев престижной школе телохранителей, которую Эка закончила первой ученицей всвоей группе. Сертификат Э. А. Микеладзе был туго перетянут черным поясом подзюдо, к нему же прилагалось звание мастера спорта по стендовой стрельбе.Коротко стриженная, сплетенная из сухожилий брюнетка Эка удивительно шлаженственной Мариночке — впрочем, точно так же ей шли колье, туфли на шпильках,циничная улыбка и покровительственное обращение ко всем: «Дорогой мой».«Подлецу все к лицу», — сказал бы в этом случае Никитин приятель Левитас.К лицу Мариночки оказалась и маленькая прихоть праздной женщины: раз в неделюона пела во все том же «Amazonian Blue», в присутствии заметно высохшего отлюбви Корабельникоffа.

То, что хозяин сдал, Никита заметил не сразу. Вернее, онупустил момент, когда все это началось. Просто потому, что его общение спатроном сократилось до необходимого производственного минимума. Корабельникоffбольше не нуждался в спарринг-партнерах. Бокс, тренажеры и прочиеводочно-огуречные мужские радости были забыты, безжалостно выкинуты из жизни.Но Корабельникоff ни о чем не жалел, во всяком случае Никита возил на работу ис работы стопроцентно счастливого человека. Счастливого, несмотря на то что умолодцеватого Оки Алексеевича как-то разом поперли морщины, а седина сталаабсолютной. Теперь он вовсе не казался всемогущим, и во всем его обликепоявилась почти библейская одряхлевшая усталость. Первой обратила на этовнимание преданная Нонна Багратионовна, с которой Никита самым непостижимым длясебя образом подружился в период ожидания патрона в имперском предбаннике.

Самое первое впечатление не обмануло Никиту. НоннаБагратионовна и вправду была научным работником — тяжкое наследие зачумленногосоветского прошлого. Всю свою сознательную жизнь она просидела в отделе редкойкниги Публички, трясясь над фолиантами, и даже защитила диссертацию по никомуне известному Гийому Нормандскому. Об этом Никита узнал на сто пятьдесятседьмой чашке кофе, распитой на пару с секретаршей.

На сто шестьдесят третьей на безоблачном горизонтепивоваренной компании «Корабельникоff» появилась Мариночка.

А на двести восемьдесят девятой состоялся весьмапримечательный разговор.

— Вы должны что-то предпринять, Никита, — воззвалак Никите специалистка по Гийому Нормандскому, интеллигентно размешивая трикуска рафинада в чашке.

— В каком смысле? — удивился Никита.

— А вы не понимаете? — Нонна Багратионовнапонизила голос. — Ока Алексеевич..

— А что — Ока Алексеевич?

— Я бы никогда не рискнула обсуждать эту тему с вами…Из соображений, так сказать, этики… Но… Вы ведь не только шофер… И не столько…Но еще и доверенное лицо, насколько я понимаю.

О, Господи, как же вы безнадежно отстали от времени, НоннаБагратионовна! Вся жизнь Корабeльникoffa вертелась теперь только вокруг одноголица — наглой физиономии певички из кабака… И благодаря стараниям этой жефизиономии Никита быстро был поставлен на место, соответствующее записи втрудовой книжке, — придатка к мерседесовскому рулю.

— Он очень сдал за последнее время, наш шеф… И я думаю…Я думаю… Не в последнюю очередь из-за этой стервы. Его нынешней жены.

Нынешней, вот как… Значит, была и бывшая? Но вдаваться внепролазные джунгли Корабельникоffского прошлого Никита так и не решился —налегке и без всякого вооружения. И потому сосредоточился на настоящем.

— Вы полагаете, Нонна Багратионовна?

— А вы нет, Никита? Есть же у вас глаза в конце концов!Она его заездила.

— Заездила?

— Не прикидывайтесь дурачком, молодой человек. И незаставляйте меня называть вещи своими именами. Ну, как это теперь принятовыражаться…

Никита смутился и от смущения выпалил совсем уж непотребное:

— Затрахала?

— Вот именно! — обрадовалась подсказкелюбительница утонченных средневековых аллегорий. — Затрахала. Онанимфоманка.

Слово «нимфоманка» было произнесено со священным ужасом,смешанным с такой же священной яростью, — ни дать ни взять приговор святойинквизиции перед сожжением еретика на костре.

— С чего вы взяли?

— Вижу. Вижу, что с ним происходит. С моим мужемпроизошло то же самое, когда он перебежал к такой вот… молоденькой стерве. Аведь мы с ним прожили двадцать пять лет. Душа в душу. И за какие-нибудь полторамесяца… Все двадцать пять — псу под хвост. Синдром стареющих мужчин, знаете ли…

— Так он ушел от вас?

— Сначала от меня, а потом вообще… ушел… Умер… А доэтого полгода у меня деньги одалживал. На средства, повышающие потенцию. Идиот!А ведь мог бы прожить до ста, не напрягаясь…

Н-да… Высохшее монашеское тело Нонны Багратионовны, большепохожее на готический барельеф, убивало всякую мысль о плотских наслаждениях,Гийом Нормандский был бы доволен своей подопечной. Рядом с таким телом,совершенно не напрягаясь, легко прожить даже не сто лет, а сто двадцать. Илисто пятьдесят.