Стрелок обернулся, уставился на него с удивлением.

– А я гляжу – ты, не ты. Не узнаешь? – хохоталЗепп. – Долохов я, Мишка! Тринадцатый год, перелет через Ла-Манш! Ну,вспомнил?

– Обознались, – развел длинными рукамипоручик. – Не за того приняли.

Подойдя вплотную и якобы убедившись в ошибке, гауптманшлепнул себя по щеке.

– Пардон, виноват. Думал, Сережка Буксгевден. Усы такиеже, походка. Мы с ним из Лондона в Париж летали. Я Долохов, Михаил. ПростоМиша.

– Жора Лучко. – Обменялись крепким рукопожатием, ссимпатией глядя друг на друга. Выражение лиц у них было совершенно одинаковым, будтоотражалось в зеркале. – Вы летали через Ла-Манш, в мае тринадцатого?Буксгевден участвовал, помню по газетам. А вот Долохова что-то…

Зепп, корректируя легенду, махнул рукой:

– Да я, собственно, не взлетел, колесо подломилось.

– М-да, бывает, – посочувствовал стрелок. Еготощая физиономия приняла скорбное выражение, сделавшись еще длинней. – АБуксгевден, приятель ваш, разбился в сентябре. Не слыхали?

– Нет, я еще в Америке был. – Теофельспригорюнился. – Жалко. Какой был летун! Мало таких…

Помолчали.

– Эх, Сережка, Сережка, – всё переживалгауптман. – Ты его знал? – Он спохватился. – Ничего, что я на«ты»? Не люблю церемоний с товарищами.

– Я тоже. На «ты» так на «ты». А это заместобрудершафта. – Лучко с размаху хлопнул нового приятеля по плечу. –Нет, с Буксгевденом я знаком не был, но все говорят – отличный был летяга.

– Никаких «заместо». Что мы, гимназистки? Я, брат, спустым бензобаком не летаю. – Зепп хитро подмигнул и, сделав замысловатыйжест, показал фокус: в пустой ладони откуда ни возьмись появиласьфляжка. – Коньячок, «Мартель». Чебутыкнем за знакомство. И Сережу помянем.

Он уже и место приглядел – два полешка под уютным кустиком.

– Вон и ресторация.

Поручик с тоской смотрел на флягу, в которой аппетитнопобулькивало.

– Не могу. Слово дал командиру, летунское. До смотра –ни капли.

– Это правильно. Но мы же не пьяницы. По однойкрышечке, символически. За всех наших, кто летал да отлетался.

Было видно, что поручику ужасно хочется выпить. Но он затрясголовой и попятился.

– Ну тебя к черту, не искушай. После смотра – хотьведро. А сейчас не могу. Слово есть слово.

В самом деле, перекрестил Зеппа, словно беса-искусителя, ичуть не бегом ретировался.

Похвально, вынужден был признать фон Теофельс. Можносказать, наглядный пример пользы воздержания – хоть вставляй в спасительнуюкнижицу Общества трезвости.

Если б поручик нарушил «летунское слово» и отпил хотя быкапельку из соблазнительной фляги, часа через два у него начался бынеостановимый понос, рвота, потом лихорадка. В ампулке содержалсяконцентрированный раствор дизентерийных бактерий.

У этой болезни прелестно короткий инкубационный период иочевидные симптомы. Выбытие из строя гарантировано. Если человек и умирает (апри такой лошадиной дозе этим скорее всего и закончилось бы), никакихподозрений не возникает. Дизентерия да тиф – всегдашние спутники фронтовойжизни.

Поручику Лучко повезло, гауптману фон Теофельсу – увы. Нопьеса была еще не окончена. Предстояло третье действие.

Когда Зепп повернул назад в сторону клуба, его лицо опятьизменилось. Лихо разлетевшиеся брови сошлись мечтательным домиком, глаза томносузились и залучились, походка из разболтанной стала вялой, полусонной. Сразубыло видно, что по деревенской улице идет человек с тонко чувствующей душой,враг всякой пошлости. К примеру, повстречав на пути кучу свежего навоза, этотромантик страдальчески вздохнул и отвел глаза. Грубая физиологичность мира былаему отвратительна.

Проходя мимо груды сваленных бревен, где тонкий белолицыйюноша в кожаной тужурке, шевеля губами, читал книгу, Теофельс остановился.Радостная недоверчивость осветила его печальные черты.

Деликатно ступая неширокими шагами, чтобы не шуметь, онприблизился к читателю и нараспев полупродекламировал-полупропел:

Как бледен месяц в синеве,

Как золотится тонкий волос…

Как там качается в листве

Забытый, блеклый, мертвый колос…

Второй пилот «Муромца» вздрогнул, поднял глаза.

– Любите Блока? – воскликнул он.

– Больше, чем Пушкина! Стихи Александра Блока – этоголос божества! – пылко ответил незнакомец и, прикрыв рукою брови, завылврастяжку:

Вхожу я в темные храмы,

Свершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцании красных лампад.

Шмит вскочил:

– Вы… вы кто? Садитесь. Ужасно рад познакомиться! А то,знаете, не с кем толком словом перемолвиться… Нет, все очень хорошие изамечательные товарищи, я ничего такого… Но, понимаете, иногда хочется…

Уверив молодого человека, что отлично его понимает и самиспытывает точно такие же чувства, Зепп представился:

– Долохов Миша, в прошлом филолог. Когда-то сам стихиписал. Только плохие. Настоящая поэзия не на земле, а там. – Он показал нанебесную синеву. – Когда я лечу на аэроплане, чувствую себя настоящимпоэтом.

– Как вы хорошо это сказали! Митя. Дмитрий Шмит. ИзМосковского университета.

Знакомство началось так славно, что Теофельс решил неразводить лишней канители. Сразу достал свою флягу, поболтал ею.

– Ах, дорогой вы мой! Подарок судьбы, что я васвстретил. Будет с кем душу отвести. Давайте за знакомство. Это «Мартель», изсамого Парижа. – Поставил флягу на бревно, а налитую до краев крышечкупротянул юноше. – «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо,аи». Пейте первый. Потом я.

Этот сопротивляться и не подумал.

– С удовольствием… Только давайте сядем.

Они сели по обе стороны от фляги. Шмит, охваченный радостнымволнением, все не мог успокоиться. Поставил крышечку, взмахнул рукой.

– Сейчас. Только, если позволите, я сначала по случаюзнакомства прочту мое самое любимое. Про нас, авиаторов.

Летун отпущен на свободу.

Качнув две лопасти свои,