Познакомились. Выпили по паре.

Тимо достал пузырек с авиационным спиртом, разделил поровну,долил пивом. Это был русский национальный напиток, назывался «йорш»,Kaulbarsch. Отрава страшной опьяняющей силы. Правда, сам Грубер никогда непьянел, это у него было наследственное.

Он выпил колючий Kaulbarsch до дна, мерно двигая кадыком.Сплюнул. Вытер губы. Закусил редиской.

Унтер-офицер Земен Земеныч со звучной фамилией Зыч наблюдалза этими манипуляциями с уважением.

Уж и стемнело, а новые друзья все не могли расстаться. Онистояли у высокого забора и препирались. Семен Семеныч уговаривал приятеляпродолжить приятную встречу и очень обижался, что тот не соглашается, хотя Тимосразу согласился. Но унтер пребывал в той стадии опьянения, когда любишь всехвокруг и обижаешься, не чувствуя должной взаимности.

– У нас в Расее как? – говорил Сыч, держа передносом палец, чтобы собеседник не перечил, а слушал. – Меня угостили, и яугощу, если вижу, что хороший человек. Вот ты, Тимоха, к примеру, хоть и чухна,а человек хороший. Так? – Грубер кивнул. – И я человек хороший. Илиты со мной не согласен? – Тимо снова кивнул, и унтер завершил своелогическое построение: – А как коли ты хороший человек и я хороший человек, топочему двум хорошим людям не выпить вторую бутылку?

Он показал на одной руке два пальца и на другой два пальца –получилось и убедительно, и наглядно.

– Надо фыпить, да.

– Вот. А ты спорил.

– Я не спориль. Я говориль, штоп фыпить, надо саборходить, а сабор нельзя – часовой.

– Дурак ты, Тимоха, хоть и хороший человек.

Семен Семеныч хитро подмигнул, палец прижал к губам ипоказал приятелю вот какую штуку: нагнулся, вынул гвоздь из одной, только емуизвестной доски, отодвинул ее.

– Милости прошу до нашего шалашу! Начальство умное, амы умнее. Завсегда можем свою свободу иметь. Но только тс-с-с. Нижним чинам промой сукретный лаз знать не положено.

Они продрались через занозистую щель на территорию. Подзабором было темно, но по углам зоны и в центре горели яркие прожекторы. Междубараком и ангаром виднелась черная зачехленная громада «Летающего слона». Поней, серея, проползла неторопливая маленькая тень – дозорный.

– Давай за мной, – шепнул Сыч. – Толькомолчок, а то болтаешь много.

Преувеличенно крадущейся походкой он двинулся вдоль стеныбарака и через несколько шагов споткнулся о водосток.

– Стой, кто идет?

От самолета, наставив карабин, приближался часовой.

– Я это, я. – Семен Семеныч распрямилплечи. – Подышать вышел. Служи, солдат, служи. Гляди, ик, в оба.

Иканию и легкому покачиванию начальника постовой не удивился– очевидно, дело было обычное.

– Господин унтер-офицер, скоро смена? Дежурный, гад,пользуется, что у меня часов нету.

– Ты не рассуждай. На пост вон ступай.

После того как часовой отошел, Сыч поманил собутыльника:можно.

Семен Семеныч квартировал в бараке для нижних чинов, однаконе с солдатами, в общей казарме, а в отдельном закутке. Там стояла настоящаяпружинная кровать, на стене висел парадный мундир с шашкой, для красоты имелисьоткрытки и лубочная картина «Как немец от казака драпал».

В углу поблескивал медными гвоздиками большой сундук, вкотором Сыч хранил всё свое имущество. Он порылся там, извлек замотаннуюбутыль.

– У них сухой закон, а у нас первачок на шишечках.Заневестилась, родимая. И колбаска есть, а как же. И хлебушек. Всё полнойчашей.

Он локтем смахнул с дощатого стола какие-то бумаги, разложилугощение.

В роли хозяина Семен Семеныч держался церемонно:

– Первая за дорогого гостя. – Приятели поклонилисьдруг другу. Чокнулись. – Тимофей Иванычу.

– Земен Земенычу.

Выпили. Пожевали. Унтер посветлел ликом, расстегнул ворот.

– Первачок – чистый родничок… Так ты, говоришь,плотник?

Тимо кивнул.

– И жалаешь при мне служить?

– Да.

– Ну и служи, раз так. Ты ко мне с дорогой душой, и я ктебе. Утром поговорю с командиром, с Рутковским. Скажу: так, мол, и так.Плотник, мол, нужон, я вашему благородию сколько разов докладывал. Он,Рутковский, меня во всем слушает. Без меня – ничего. Вобще. А хороший плотник –он завсегда. Правильно?

– Да.

Снова выпили. Семен Семеныч начал вступать в стадиюоживления, ему хотелось праздника.

– А чего ты смурной?

Тимо подумал-подумал, но что такое «смурной», не вспомнил ина всякий случай сказал:

– Так.

– Врешь, Тимоха. Военному человеку нос вешать нельзя.Ты сам откуда? Говорил, с Ревеля?

– Да, с Ревель.

– Немец или чухна?

– Я не есть немец. Я есть чухна.

– Ишь, оби-иделся! – засмеялся Сыч. – Этохорошо, что не из немцев. У нас ихнего брата к «Муромцу» служить не подпущают.Такая от начальства струкция. Подпоручик Шмит, правда, имеется, но он русский.А ежели ты чухна, будет тебе от меня сурприз. Знаешь, что такое сурприз?

– Нет.

– Узна-аешь… Посиди-ка вот…

Посмеиваясь, унтер вышел из комнатки.

В казарме на двухъярусных нарах спали солдаты из командыобслуживания. Сыч подошел к одному, толкнул в плечо.

– Чуха, подъем! Давай за мной!

На веснушчатом, мятом спросонья лице мигали светло-голубыеглаза.

– Сачем?

– Приказ получил? Сполняй, – строго сказал СеменСеменыч, но не сдержался, подмигнул.

В каморку они вернулись вдвоем.

– Вот, Тимофей, тебе мой сурприз. Земеля твой. Тожечухонец и тоже с Ревеля.

Тимо молчал.

Зато разбуженный эстонец оживился.

– Kas sa oled tõesti Tallinnast?Suurepärane! – обрадованно воскликнул он. – Nuud ma saankellegagi inimeste keeles rääkida![3]

Грубер медленно поднялся из-за стола. Его костлявое лицобыло неподвижно.

Единой побудки в Особом авиаотряде заведено не было.«Особость» заключалась еще и в том, что личный состав жил не по распорядку, апо погоде. Если она была нелетной, часть, можно сказать, вовсе не просыпалась.Летуны кто дрых до обеда, кто уезжал развеяться в соседний город Радом, ктопросто хандрил. Механики и техники лениво возились с машинами. Для нижних чиновиз охраны, чтоб не задурили от безделья, адъютант устраивал строевые учения.