всё хотела крикнуть: « Я люблю тебя,

Анна! За эти твои губы, за эти вот дурацкие лаковые сапожки на твоих ногах, за последнее

яблоко из твоего сада я отдам жизнь – отдам с радостью, не задумываясь ни на секунду…»

Состав шел долго, очень долго. И, если честно, я не сразу опомнилась, когда он

отгрохотал где-то вдали. Исчезло Аннино лицо, все вдруг выплыли откуда-то из-за спины,

из небытия, люди – наши студийцы, что-то говорила Михаловна своим низким голосом.

Они уходили – туда, за железную дорогу, где ждал их веселый дом с соснами, самоваром

и моими фотографиями, теперь похороненными где-то в чулане. Мне было туда нельзя – и

я стояла одна. Черта между мной и остальными пролегла так же отчетливо, как эти рельсы

в снегу. Меня не звали, просто уходили, не оглядываясь. Кто-то по-хозяйски взял меня за

рукав куртки. Заяц! Заяц хмуро шмыгнула носом и сказала: « Поторапливайся, через пару

минут придет московский поезд. Опоздаем – будем торчать еще сто лет в этой дыре. Ты

же, кажется, звала меня к себе в гости? Или ты отказываешься?» Я не поблагодарила

Зайца, потому что за такое не благодарят, хоть и помнят всю жизнь. Мы круто

развернулись и быстро пошли к московской платформе – наша электричка уже отчетливо

стучала за ближним перелеском – она до сих пор стучит где-то в моей крови.

Нет уж, дудки, Анна, не дождешься, письма твои останутся со мной, пока я жива. А когда

я окочурюсь, я запечатаю их и попрошу положить со мною в гроб. Говорят, что письма

хранят только старомодные люди. Но я не старомодна. Я стара. Мне скоро сорок лет. И в

этом мое оправдание. Пока мы молоды, мы легко сжигаем письма, мосты и прочую

судьбоносную чушь. А после собираем пепел по крупицам, ибо, если не будет этих

крупиц – что тогда останется у нас, от нас, после нас?

КОЛЬЦО ДЛЯ ЛОРЕЛЕИ

Нет такого человека, которым в юности порой не овладевало бы поистине ослиное упрямство. Я

не была исключением из правил. Однажды мне вздумалось во что бы то ни стало добыть со дна

Рейна перстень Нибелунгов и подарить его своей любимой преподавательнице Олесе

Александровне Николаевой. Олеся Александровна вела у нас в институте поэтический семинар и

была просто чудо. Белокурая, с синими веселыми глазами и ласковым, улыбающимся голосом,

она опекала всех студентов, как родных детей, а меня – в особенности: я была самая младшая и

рано осталась без родителей. Синий цвет – это цвет тревоги. Вероятно, именно поэтому каждому,

кто хоть однажды смотрел в беспредельную синеву ее глаз, хотелось отчудить что-то из ряда

вон. Спрыгнуть с крыши в крапиву. Вскочить на коня и умчаться в дальние дали. Или достать с

антресолей свою детскую скрипку и до утра бродить с нею по темным, печальным окрестностям.

Ничего этого мы, понятно, не делали. Мы просто учились себе и учились, опекаемые ласковой

преподавательницей, и не ведали, что нас ждет дальше. Как-то я переводила с немецкого

стихотворение Генриха Гейне «Лорелея» – про мифическую золотоволосую красавицу, сидящую

на уступе над Рейном. Красавица расчесывала длинные волосы, капитаны не могли отвести

восхищенных глаз, рейнская волна, между тем, опрокидывала их суда, как пьяница опрокидывает

в праздник стопку водки – обыденно и с наслаждением. В какой-то момент я поняла: Олеся

Александровна – ну просто вылитая Лорелея. Институтские друзья подняли меня на смех. «Где у

тебя мозги?– сокрушенно поинтересовалась подруга Морозушка – самая разумная из нас – и для

убедительности постучала пальцем по моей голове. – Олеся – добрая, а эта твоя… как там ее…

корабли топит!» Но я-то знала: Лорелея не топила корабли – они тонули сами. Просто мир

устроен таким образом, что нельзя вечно любоваться чужой красотой, пользоваться чужой

добротой – рано или поздно жизнь все равно выставляет счет. И вот неожиданно меня решили

отправить от института в полугодовую поездку по обмену с Кёльнским университетом.

Опечаленные предстоящей разлукой, мы с друзьями сидели своим тесным кружком у меня в

квартире на Борисовских прудах. Говорили, конечно, на разные темы, поэтому я не помню, кто

вставил в разговор шутку: «А ты привези Олесе из Германии перстень Нибелунгов!» Конечно, за

этим заявлением последовал атомный взрыв всеобщего веселья – шутка удалась.

Высокоразвитые дети, про перстень Нибелунгов мы знали все – даже то, чего не было. В любые

времена людям было почему-то совершенно все равно, из-за какой ерундистики перегрызать друг

другу глотки. Вот и перстень тот – волшебный перстень – оказался на дне Рейна в результате

вражды, крови, ранних смертей и ненависти – все это, как ни крути, вырисовывалось из «Песни о

Нибелунгах». Я задумалась, однако, всерьез. С одной стороны, раздобыть со дна реки перстень

(если он вообще там есть) казалось делом маловероятным, с другой… я представила, как,

вернувшись из Германии, небрежным шагом войду в класс и протяну обомлевшей от изумления

Олесе Александровне на ладони сияющее, точно милицейский фонарик, кольцо. «Перстень

Нибелунгов… достала тут из Рейна. Носите на здоровье!» Последняя картина так впечатлила

меня, что я врезала ногой по своему институтскому рюкзачку, лежащему под столом. И сказала:

«Да». На меня тут же посыпались стрелы – точнее, вопросы. Я умело отражала все удары, еще не

зная, как достать со дна реки заветное кольцо. Я уже уперлась рогом в стенку – да так, что

остановить смогла бы разве что автоматная очередь.

Друзья писали мне в Кёльн длинные письма. И почти в каждом письме я находила «стрелу»:

«Лорелея шлет тебе привет!», «Ну как там дела с перстнем?». Конечно, все уже давным-давно

решили перевести мое пылкое заявление в шутку. Но я была настроена куда как серьезно. И

однажды решила, что пришла пора действовать. Вечером, прямо из университета я отправилась

не в общагу, а к мосту через Рейн. Как-то шатаясь в этих местах при дневном свете, я заметила

узенькую лестницу, уводящую под мост – должно быть, когда-то здесь причаливали лодки. Я

перешла по высоченному – чтоб не смыло наводнением – мосту на другую сторону, без труда

отыскала свою лесенку и стала спускаться. Никаких перил там, конечно, не имелось – держаться

можно было только за стенку. Через некоторое время темнота стала кромешной – только по шуму

реки можно было догадаться, куда идти. Обледенелые ступеньки привели почти к самой воде; я

остановилась, только почувствовав, как мощная волна лизнула снизу мой ботинок. И тут я поняла,