Джералд помог жене сесть в коляску и дал кучеру наставлениене гнать лошадей и ехать с осторожностью. Тоби, двадцать лет ходивший за лошадьмиДжералда, негодующе скривил губы — хозяин мог бы и не совать нос в его дела.Мамушка восседала рядом с ним, дополняя собой картину нескрываемогоафриканского недовольства поведением хозяев. «Если бы мы поменьше помогали этимнесчастным Слэттери, — хмуро раздумывал Джералд, — они бы с охотойпродали мне свои жалкие несколько акров болотистой низины и освободили быграфство от своего присутствия». Но тут в мозгу у него привычно мелькнула мысльо хорошей шутке, и, повеселев, он сказал:

— Давай-ка, дочка, скажем Порку, что я решил непокупать Дилси, а вместо этого продал его самого Джону Уилксу.

Бросив поводья болтавшемуся поблизости негритенку, Джералдподнялся на крыльцо. Горести Скарлетт были им уже позабыты, а мысли полныодним: как получше разыграть своего черного лакея. Скарлетт медленно, чувствуяхолодную тяжесть в ногах, последовала за отцом. Ее брак с Эшли выглядел бы вконце концов ничуть не более странным, чем союз ее отца с Эллин Робийяр, всупружестве Эллин О’Хара. И в который уж раз она с недоумением спросила себя,как это могло произойти, что ее недалекий, грубоватый папаша ухитрился взятьсебе в жены такую женщину, как ее мать, ибо двух более несхожих по рождению,воспитанию и образу мыслей людей просто невозможно было себе представить.

Эллин О’Хара исполнилось тридцать два года, она уже быламатерью шестерых детей, из коих схоронила троих, и по существовавшим в тевремена понятиям считалась женщиной среднего возраста. Она была почти на головувыше своего горячего, вспыльчивого коротышки-супруга, но спокойная грациядвижении, приковывая к себе внимание, заставляла забывать про ее высокий рост.Стоячий воротничок черного шелкового платья туго обтягивал округлую, тонкую,чуть смуглую шею. Голова была слегка откинута назад, словно под тяжестью густыхтемных волос, стянутых на затылке тугим узлом и уложенных в сетку. От своейфранцуженки-матери, родители которой в 1791 году бежали на Гаити от революции,она унаследовала и эти темные волосы, и темные, с узким разрезом глаза, ииссиня-черные ресницы; от отца — офицера наполеоновской армии — прямойудлиненный нос и чуть заметную широкоскулость, смягченную нежной линиейподбородка и щек. И уж верно, сама жизнь наградила Эллин и горделивой, безвысокомерия осанкой, и изысканной грацией, и этой меланхоличностью взгляда безмалейшей искорки веселья.

Чуть больше блеска в глазах, тепла в улыбке, живости вмелодично-нежном голосе, звучавшем музыкой в ушах ее близких и слуг, и красотаЭллин О’Хара была бы неотразимой. В напевности ее говора была протяжностьгласных, характерная для жителей прибрежной Джорджии, и легкий французскийакцент. Голое Эллин никогда не повышался до крика — отдавала ли она приказанияслугам или пробирала за шалости детей, — но все обитатели Тарыповиновались ему беспрекословно и мгновенно, преспокойно игнорируя громы имолнии, которые привык метать ее супруг. И всегда, с тех пор как помнила себяСкарлетт, ее мать была такой — деятельной и невозмутимой среди всех ежедневныхтреволнений усадебной жизни; укоряла она или поощряла, голос ее был неизменномягок и тих, спина пряма и дух несгибаем: она осталась такой даже после потеритрех малюток-сыновей. Скарлетт ни разу не видела, чтобы мать, сидя в кресле,позволила себе откинуться на спинку. И руки у нее всегда были заняты рукоделием,если только она не сидела за обеденным столом, или за усадебными счетоводнымикнигами, или у постели больного. Иногда (в присутствии гостей) это могла бытьизящная вышивка, в другой раз — просто рубашка Джералда или детское платьице,требующее починки. А не то, так она шила одежду для слуг. И шла ли она, шуршаплатьем, по дому, наблюдая за уборкой, заглядывала ли в кухню или в мастерскую,где шилась одежда для негров, занятых на полевых работах, на пальце у неевсегда блестел золотой наперсток, а по пятам за ней следоваладевочка-негритянка, на которую была возложена обязанность носить за хозяйкойшкатулку розового дерева со швейными принадлежностями и выдергивать из готовогошитья наметку.

Скарлетт никогда не видела, чтобы мать теряла самообладаниеили чтобы ее туалет, независимо от времени суток, не был в безупречномсостоянии. Если Эллин О’Хара собиралась на бал, или в гости, или в Джонсбородля присутствия на сессии суда, ее туалет обычно занимал не менее двух часов итребовал услуг двух горничных и Мамушки, но если возникала необходимостьдействовать быстро, ее молниеносная готовность поражала всех.

Скарлетт в своей спальне, расположенной напротивматеринской, с младенчества привыкла слышать на заре легкий торопливый топотбосых ног по деревянному полу, тревожный стук в дверь к хозяйке, испуганные,приглушенные голоса, сообщавшие о начавшихся родах, или о чьей-то болезни, илисмерти, приключившихся в одной из беленных известкой хижин. Не раз, подкравшиськ своей двери, Скарлетт смотрела в щелку и видела, как мать, аккуратнопричесанная, с медицинской сумкой в одной руке и высоко поднятой свечой вдругой появляется на пороге темной спальни, откуда доносится мерноепохрапывание отца;

И на ее детскую душу сразу нисходило успокоение, когда онаслышала сочувственный, но твердый шепот матери:

— Тише, не так громко. Вы разбудите мистера О’Хара.Никто не умрет, это не такая опасная болезнь.

Приятно было снова забраться в постель и уснуть, сознавая,что мать ушла туда, в ночь, и ничего страшного не случится.

А утром, не дождавшись помощи ни от старого доктораФонтейна, ни от молодого, вызванных куда-то еще, и проведя у постели роженицыили у смертного одра всю ночь. Эллин О’Хара спускалась, как обычно, в столовуюк завтраку. И если под глазами у нее залегли глубокие тени, то голос звучалбодро, как всегда, и ничто не выдавало пережитого напряжения. За величавойженственностью Эллин скрывались стальная выдержка и воля, державшие впочтительном трепете весь дом — и не только слуг и дочерей, но и самогоДжералда, хотя он даже под страхом смерти никогда бы в этом не признался.

Порой, перед отходом ко сну, Скарлетт, поднявшись нацыпочки, чтобы дотянуться до материнской щеки, смотрела на нежный рот Эллин,казавшийся таким беззащитным, на ее тонкую верхнюю губу и невольно спрашиваласебя: неужели этот рот тоже когда-нибудь беспечно улыбался и в ночной тишинешепотом поверял свои девичьи секреты на ухо подружке? Это казалосьневообразимым. Для Скарлетт Эллин всегда была такой, как сейчас, —сильной, мудрой опорой для всех, единственным человеком на свете, знающим ответна все вопросы.

По конечно, Скарлетт была не права. Эллин Робийяр из Саванныумела беззаботно улыбаться и заливаться беспричинным смехом, как любаяпятнадцатилетняя девчонка этого живописного городка на берегу Атлантики, и, каквсе девчонки, поверяла по ночам свои секреты подружкам — все секреты, кромеодного. Так было вплоть до того дня, пока некий Джералд О’Хара, двадцатьювосемью годами старше Эллин, не вошел в ее жизнь. И случилось это в тот самыйгод, когда Филипп Робийяр, ее беспутный черноглазый кузен с дерзким взглядом иотчаянными повадками, навсегда покинул город и унес с собой весь молодой жар еесердца, оставив маленькому кривоногому коротышке-ирландцу только восхитительноженственную оболочку.