Поэтому, когда Пилюгин объявил, что они разводятся, Хохловзаревел, как медведь, и помчался водворять Димона обратно в семью – и опоздал!Димон уже сам водворился обратно. Так они ссорились – примерно в течениеполучаса и раз в три года.

У них были красивые и веселые дети, рожденные с разницей летв десять, и в этом тоже была особая прелесть – подросток и малыш, свидетельствопродолжающейся родительской любви. Почему-то эти самые дети никогда нессорились, а, наоборот, любили друг друга, и старший таскал младшего на плечахи покорно лаял, когда младший требовал, чтобы брат изображал ездовуюэскимосскую собаку Балто из Анкориджа, которая привезла в замерзающий город Номсыворотку и тем самым спасла весь город от эпидемии дифтерита. Про собакуБалто, про Тигру и Винни-Пуха, про Снусмумрика и Фрекен Снорк детям читалаОльга, и казалось, что она и сама получает удовольствие, когда в стопятнадцатый раз читает одно и то же! И Димон получал удовольствие, когда повыходным вел всех на горку в парк и никогда не уставал, таская снегокат снизувверх, а потом все вместе они ели свиную отбивную с жареной картошкой вмаленьком кафе, и отбивная с картошкой тоже доставляла им удовольствие… Хохловникогда не понимал, как можно так жить!..

Ольга улыбалась, а старший сын Степка неторопливо пил чай, ивозле него, на салфетке, лежала небольшая горка сушек, обсыпанных маком, докоторых он был большой охотник, и Хохлов с раскаянием подумал, что ничего непривез, даже сушек, явился с пустыми руками!

– Чаю или кофе?

– Чаю, Оль!

– Тише, – быстро сказала та и приложила палец к губам, – мытолько маленького угомонили!

Старшего звали Степка, а младшего – Растрепка, потому чтоникто и никогда не мог заправить ему в штаны майку, она вечно вылезала со всехсторон, и тогда решено было переодеть Растрепку в комбинезон, что и былопроделано, но майка как-то умудрялась вылезть поверх комбинезона тоже. Ольгасмеялась и говорила, что дети – один в один папочка, который всегда выглядиттак, как будто только что копался в городской помойке.

Это было преувеличением, хотя Пилюгин действительно не умелносить костюмы и выглядел в них нелепо.

С некоторых пор должность Пилюгина в научном институте былапереименована, и перемена названия повлекла за собой и перемену формы одежды.Раньше он именовался «начальником отделения» и ходил на работу в джинсах, анынче стал «генеральным менеджером» и стал ходить в костюмах. Хохлова все этиперемены ужасно веселили.

Кузя сидел на диване и листал какой-то журнал. Он кивнулХохлову, и тот кивнул ему, сморщившись так, что Ольга немедленно спросила:

– У тебя болят зубы?

– Душа у меня болит, – буркнул Хохлов и сел так, чтобы невидеть Кузю.

Ну его на фиг, жениха этого!.. Может, со временем он ипривыкнет к тому, что Кузя и Арина – счастливая семейная пара, а покаместничего, кроме глухого и непонятного ему самому, Хохлову, раздражения, он нечувствовал.

– Бабы голые, – вдруг сообщил Кузя и зашелестел журналом. –С ума сойти, кругом одни голые бабы с титьками!

– Кузя! – в один голос воскликнули Ольга с Димоном, а Степкаоторвался от чая и сообщил родителям, что он давно знает слово «титьки», ижурнал с голыми бабами на прошлой неделе в класс принес Вовка, и они егорассматривали в туалете, и он, Степка, не знает, как остальным, а ему что-тоничего не понравилось!..

Сначала грянула немая сцена из «Ревизора», затем короткийэпизод из «Мистерии-буфф», когда все носятся с обезумевшими лицами, затемродители некоторое время выясняли, кто из них больше виноват в том, чтоситуация с журналами и «титьками» вышла из-под контроля, потом некоторое времяони пытались установить, что это за Вовка – такой низенький, белобрысый? Данет, такой здоровый, с глазами навыкате! Да нет, он крепыш среднего роста! Илинет?.. Степка пил чай, грыз сушки и никаких наводок родителям не давал,предоставив им разбираться самостоятельно. Некоторое время Ольга говорилаДимону, что он совершенно, ну совершенно не интересуется семьей, и воспитаниедетей полностью лежит на ней, а они, между прочим, мальчики, и им важнее всегоне материнская забота, а отцовский авторитет, а он, Димон, никаким авторитетому них не пользуется, потому что все время пропадает на работе, и когда даже бываетдома, то скачет с ними, как бешеный, вместо того, чтобы преподать им урокхорошего воспитания, тьфу, тона.

Но тут Димон встал, поцеловал Ольгу в висок и осведомился,при чем тут его авторитет, ведь журнал «с титьками» в Степкин класс принесвовсе не он, и они посмотрели друг на друга и улыбнулись, и Хохлов подумал стоской – тьфу, пропасть!..

Хохлов пил чай и косился на Кузю.

Его так и подмывало спросить, и он спросил, не выдержал:

– Кузь, говорят, ты женишься?

– Чего?

– Да я слышал, что ты женишься.

Пилюгины перестали улыбаться друг другу загадочными улыбкамии уставились на Кузю. Степка продолжал шумно грызть сушки.

– Ну, женюсь, и чего?..

– На Родионовне?

– Ну а на ком же еще!..

Хохлов почесал коленку, хотя она вовсе не чесалась.

– Так ты ее, выходит дело, любишь?

– Ну… да.

– И она тебя тоже?

– Чего? А… Ну… да.

– Здорово, – подытожил Хохлов.

Ольга с Димоном опять посмотрели друг на друга, и Пилюгинподсел к Кузе на диван:

– Так, выходит, все серьезно, да? А я думал, треп один! Ачего это вдруг вы решили… пожениться?

– А почему бы нам не пожениться?

С Кузей было трудно общаться, и Хохлов, которому сталостыдно, что он так раздражается, отпросился у Ольги покурить на кухню. Онаникому не позволяла, а Хохлову разрешала.

Степка вдогонку ему сказал, что от курения бывает рак и вАмерике всем людям курить давно запретили, и, будь его воля, он бы папе иХохлову тоже запретил курить, чтобы они преждевременно не скончались.

В другое время Хохлов с удовольствием ввязался бы с ним в перепалку,напирал бы на свободный выбор каждого и на то, что взрослые люди имеют правожить так, как им хочется, но сейчас только рукой махнул, прикрыл за собой дверькухни, закурил и стал думать о Кузе, который заделался женихом и первым парнемна деревне.

Кузя обладал целым рядом достоинств, которые делали его«легким и приятным» в общении человеком, – у него не было никакого чувстваюмора, он был упрям, как осел, самоуверен, как боевой слон АлександраМакедонского, и убежден в непогрешимости собственного мнения, как АдольфШикльгрубер времен мюнхенских пивных.