– Что ж, – развел руками Бедржих изСтражницы, – если ты настаиваешь, не буду тебя задерживать. Не хотелось бывидеть тебя подвергающим себя риску в далеких походах, но что ж, понимаю, тыхочешь встретиться с другом. Есть даже подходящая оказия, я высылаю Шарлеюпополнение, потому что эти из Пшчины так его потрепали, что они едва вырвалисьвшестером. Едучи вместе, ты не заблудишься и будешь в большей безопасности. Онодаже хорошо складывается, потому что…

– Потому что?

– С вами поедет, – Бедржих понизил голос, –кое-кто еще. Одна особа. Это дело секретное, я запрещаю тебе кому-нибудь о немговорить. А хорошо складывается то, что эту особу ты знаешь.

– Знаю?

– Знаешь. Я как раз жду… А, вот и он.

Увидев, кто входит в квартиру, Рейневан онемел.

Служащий компании Фуггеров снял и отдал прислуге плащ спарчовой вышивкой, укрывающий, как оказалось, костюм вовсе не военный, хотя дляслужащего привычный. Приталенный вамс из черного бархата достигал бедер,затянутых в голубокрасные miparti с подбрюшьем, стильно прикрытым клином,который был сильно набит ватой и преувеличенно подчеркивал мужское достоинство.Такой клин, модная новинка, назывался на французский манер braguette.Высмеиваемая степенными людьми braguette была вершиной шика среди модников ищеголей.

– Здравствуй, – служащий приветствовал Рейневанапоклоном. – Расспрашивал меня о тебе каноник Отто Беесс. Я рад, что смогуего успокоить и заверить в твоем добром здравии.

– Буду признателен.

– Как и том, что горе не сломило тебя. Ведь не сломило?

– Как-то держусь.

– Рад слышать, – служащий поправил манжет. –Что ж, дорога перед нами дальняя, нам нужно, как я слышал, куда-то аж под Уязд,и стоило бы успеть туда до заката. Предлагаю трогаться, Рейнмар. Если ты готов.

– Я готов, – Реневан встал. – Прощай,Бедржих.

– Что значит, – нахмурил брови проповедник, –прощай?

– Я хотел сказать «бывай».

– Рейневан?

– Это я.

– Хм. Вот это совпадение. Я как раз о тебе думал.

У Шарлея вид был воинственный и лихой. На кожаном кафтане онносил кольчужный панцырь, так называемую «пелеринку епископа», на грудижелезный colnerium,[348] оба его предплечья защищали мышки, тоесть зарукавники. На левом боку у него был фальшьон, на правом – стилет, зашироким поясом – шестиперая булава. Он не брился уже несколько дней; когдаобнимал Рейневана, его щека кололась, как еж.

– Я думал о тебе, – он отодвинул Рейневана надлину рук. – А знаешь, что думал? Что, вне всякого сомнения, ты окажешьсяидиотом. Что чуть оправившись от болезни, ты оставишь тихую и спокойную аптеку«Под архангелом», в которой я тебя оставил. Что, как последний дурак, усядешьсяна коня и приедешь сюда. Когда ты вообще встал с постели?

– Через неделю после Масленицы.

– Ты еще считаешься выздоравливающим. Тебе бы отдыхать,спокойно набираться сил, а не на войну. На войну, на которой ты в своемсостоянии пропащий, как пердёж на ветру. Ты еще не пришел в себя, парень.Смерть Ютты тебя едва не убила, смерть Самсона едва не добила. Мне тоже былонелегко, хоть у меня кожа потолще. Но ты… Зачем ты сюда приехал? Подбивать меняна месть Грелленорту?

– Месть не вернет жизнь Ютте. Оставляю месть Богу.

– Тогда зачем же ты приехал? Чтобы бороться за идею? Зановый лучший мир? Чтоб отдать жизнь за него? Сдохнуть от него от дизентерии влазарете? Этого ты хочешь?

– Уже нет, – опустил голову Рейневан. –Сначала хотел, конечно. Но потом остыл. Я многое обдумал. Я прибыл сюда, нарейд, лишь с одной целью: попрощаться с тобой. Поприветствовать, обнять,поблагодарить за всё. В последний раз. Шарлей, я ухожу.

Демерит не ответил. И не был похож на ошарашенного. Казалосьдаже, что именно такого заявления он и ожидал.

– С меня хватит, – прервал молчаниеРейневан. – Окончательно. Знаешь, что сказал мне Самсон тогда, в феврале,под стенами Хеба? Когда решил оставить нас и вернуться к Маркете? Он воспользовалсясловами пророка Исаии. Мы ждали света, сказал он, и вот тьма, светлых лучей, иходим во мраке. Я последние два месяца раздумывал над его словами. О том, чтоименно так происходит и со мной. Что как слепой щупаю стену и словно без глазиду ощупью. Что в самый полдень спотыкаюсь, как ночью. И что я, как мертвый. Впути мне встретился священник, который напомнил мне еще другие слова Писания,слова Евангелии от Иоанна. Ego sum lux mundi, qui sequitur me non ambulabit intenebris sed habebit lucem vitae.[349] С меня достаточноблужданий во тьме, я иду к свету жизни. Короче: отрекаюсь мира, потому что безЮтты этот мир для меня ничего не значит. Уезжаю далеко, как можно дальше отЧехии, Лужиц, Силезии, потому что здесь всё мне напоминает о ней…

Он замолчал под взглядом демерита. А пафос вдруг как ветромсдуло.

– Не помогла мне водка, – выдавил он. – Непомог бордель. Не могу спать, не могу уснуть. А лишь засну, просыпаюсь намокрой подушке, залитый слезами, как ребенок. Когда бреюсь, мыло сохнет у меняна роже, а я с бритвой в руке тупо гляжу на вены на запястье. Разве так можножить? Я иду в монастырь, Шарлей. Чтоб примириться с Творцом. Скажи чтото.

– А что тут скажешь? – Шарлей быстро посмотрел нанего. – Я умею распознать глубокий личностный кризис, когда столкнусь сним. Отговаривать тебя от твоей идеи не думаю, ба, чисто с прагматической точкизрения скажу, что ты рассудительно поступаешь. В твоем состоянии духа и разумаопасно играть в войну, которая требует концентрации, холодной головы истопроцентной уверенности в правильности совершенных дел и поступков. Чертвозьми, я твой друг, из двух зол предпочитаю видеть тебя в монашеской рясе, чемв братской могиле.

– Значит, поддерживаешь.

– Нет. Я сказал: из двух зол. Но прежде, чем ты уйдешьи дашь монашеский обет, у меня к тебе просьба. Это последнее, что мы сделаемвместе. Помоги мне в деле с тем франтом от Фуггеров. Хорошо?

– Хорошо, Шарлей.