– Нет! – крикнула в отчаянии Маркета. – Нет!Не уходи! Не оставляй меня одну!

– А я восхожу к Пославшему меня, и напишите всёсовершившееся в книгу.[325]

– Уходит, – застонала Маркета в объятиях паниБлажены. – Как раз сейчас… В эту минуту… Уходит… Навсегда… Навсегда!

Блажене Поспихаловой показалось, что витраж вдруг треснулсреди большого сияния, и большой свет залили алтарь и пресвитерию. Лопотаниекрыльев и шум перьев, как ей казалось, было прямо у нее над головой, потоквоздуха, как ей казалось, вотвот сорвет ей повойник[326] сголовы. Это продолжалось только минуту.

– И он ушел, – ксендз закончил проповедь средиполной тишины. – И встали они, и более уже не видели его.[327]

По щекам Маркеты сбежали две слезы.

Только две.

Таборитов вытеснили из города, ворота забаррикадировали. Состен снова начали стрелять. О том, чтобы нести Самсона не могло быть и речи, нокакие-то чехи принесли большие щиты, заслонили ими раненного и тех, что былипри нем.

– Expectavimus lucem… – сказал вдруг великан. –Et esse tenebrae…[328]

– Самсон… – Шарлею слова застряли в горле.

– Случилось то, что должно было случиться… Рейнмар?

– Я здесь, Самсон. Потерпи… Мы занесем тебя…

– Успокойся. Я знаю.

Рейневан вытер глаза.

– Маркета… O luce etterna…

Голос Самсона уже был настолько тих, что они должны былинаклониться над ним, чтобы разобрать слова.

– Напишите, – сказал он вдруг вполневыразительно. – Напишите все совершившееся в книгу.

Они молчали. Самсон склонил голову набок.

– Consummatum est,[329] – прошепталон.

И это были последние слова, какие он сказал.

И солнце стало черное, как волосяной мешок, а месяц стал,как кровь. Со всех сторон выглядывали отчаяние и ужас. И упали изваяния боговистинных и лживых, а с их падением все люди презрели жизнь мира сего.

Распахнулся небесный свод с востока до запада. И стал вдругсвет, lux perpetua. И вышел из него голос архангела, и услышан он был на самыхнизких глубинах.

Dies irae, dies illa…

Confutatis maledictis,

flammis acribus addictis,

voca me cum benedictis…[330]

Рейневан плакал, не стыдясь слез.

«От Хеба и Кинжварта, скрипел пером старый монах-летописециз жаганьского монастыря августинцев, возвратилась победоносная Прокопова армиядомой, в феврале месяце, во вторник ante festum sancti Matthie,[331]празднуя триумфальный въезд в Прагу. И было что праздновать. Пленники быливзяты знатные, а добычу и трофеи везли на трех тысячах телег, таких тяжелых,что некоторые десять, двенадцать и даже четырнадцать лошадей должны былитянуть. А что забрать не смогли, то destruxerunt et concremaverunt, разрушили,сожгли дотла. В Мейсене, Саксонии и Тюрингии насчитывалось двадцать сожженныхгородов и две тысячи сел, которые обезлюдели. В Верхней Франконии не было чегои считать, там осталась одна большая пустыня.

И говорили потом в Праге и во всей Богемии, что этот въездбыл настолько великолепен, что самые старшие люди не помнят, чтобы когда-нибудьчехи совершали такой.

И пусть им Бог простит за это».

Рейневана обошло великолепие триумфального парада. В Прагуон, конечно, въехал, но лежа в телеге, без сознания, сгорая в лихорадке.

Болел он долго.

в которой Рейневан принимает окончательное решение. Ибо, какпишет апостол Павел во втором послании к коринфянам, древнее прошло, теперь всеновое.[332] А lux vitae, свет жизни, ждет тех, кто делаетправильный выбор.

Необычно теплая зима 1429–1430 годов плавно и почтинезаметно перешла в теплую весну. Уже в начале марта небо заполнилось большимколичеством птиц, возвращающихся с юга. Раньше обычного прилетели кряквы,раньше заклекотали аисты в гнездах на гребнях крыш. Загоготали дикие гуси,закурлыкали журавли, расчирикался разномастный крылатый народец. В прудах,запрудах, болотах и рвах зазвучали лягушачьи хоры. Распустились почки ольхи,покрылись котиками вербы, луга зацвели белым и желтым, ветреницей и калужницей.

Рейневан одиноко ехал по опавскому краю. По тракту, изрытомуколесами и подковами, истоптанному солдатскими сапогами. По следамдвенадцатитысячной полевой армии Табора, которая прошла здесь всего неделютому.

Около полудня он услышал звон малого колокола. Он пришпорилконя, едучи на слух, через минуту увидел на возвышенности деревянную церквушкусо стройной колокольней, нисколько не поврежденной. Без колебаний он развернулконя в ту сторону. Последние недели многое в нем изменили.

Также и в этом смысле.

Он спешился, но в храм не вошел, хотя колокол с колокольнипродолжао созывать на Angelus. Он только приблизился ко входу, за три шага кнему упал на колени. «Ютта, – подумал он. – Ютта».

Agnus Dei qui tollit peccata mundi.[333]

Requiem aeternam dona ei, et lux perpetua luceat ei.

In memoria aeterna erit iusta ab auditione mala non timebit.[334]

«Боже, я падаю и не могу идти дальше. Я парализован инеспособен встать. Исцели меня и подними меня во имя Твоего милосердия. Пошлимне милость мира. А ей дай вечный покой.